«Бомбить» вагоны он не пошел. Отправился в КОМПОПЭЛ, шесть дней отстоял в очереди, попал наконец на финишную прямую, во внутренний дворик бывшего медресе... Если не в этот вторник, то уж в четверг точно пробьется на прием к товарищу Умарову. Попросит, чтобы матери нашли работу по специальности — есть же здесь музеи, в конце концов? — не может не найтись дела для дипломированного искусствоведа...
Про товарища Умарова говорили, что он может «войти в положение», причем без почти обязательного в здешних краях подношения.
«ЗиС-101» тов. Умарова прибыл с почти сорокаминутным опозданием, вкатил во дворик. Народ подался в стороны, расступился, давая проехать.
Первыми из машины выскочили два рослых и плечистых молодца — в форме, в фуражках с синими околышами. Раскинув руки, двинулись на толпу, оттесняя ее еще дальше, освобождая проход к крыльцу. Толпа отступала охотно, без ропота.
Тем временем из машины неторопливо выгрузился сам товарищ Умаров. Был он в летах, носил полувоенный костюм: френч с накладными карманами, галифе, хромовые сапоги.
Седые усы и бородка делали председателя КОМПОПЭЛа чем-то похожим на всесоюзного старосту товарища Калинина... И еще на кого-то он показался Вольке очень похожим...
Да нет, не может быть...
Точно, он... Но как...
Волька решился и крикнул: «Хоттабыч!», — в самый последний момент, когда тов. Умаров уже поднялся на крыльцо и готовился пройти в дверь. Крик получился негромким и каким-то неуверенным, и почти потонул в гомоне толпы.
Однако Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб его услышал.
* * *
— А как же Управление Севморпути? — спросил Волька; говорил он не слишком внятно, стол был завален разнообразнейшей снедью, грех было не угоститься. — И как же твоя мечта работать радистом на полярной станции?
— Трудные времена наступили для страны, что стала мне второй родиной, о драгоценнейший, — ответил джинн. — Я помогаю ей, чем могу и где могу... Пусть немногим, но от чистой души и с горячей благодарностью в сердце.
— Мне казалось, что ты можешь куда больше... Что ты можешь сделать так, чтобы не было вообще ничего... ни войны, ни голода, ни эвакуации...
— Мог, о драгоценнейший... Мог. Но не ты ли, о Волька ибн Алеша, взял с меня клятву, что я, недостойный, не стану больше применять свои волшебные умения, ни по своей воле, ни по чьей-либо еще? И разве не поклялся я величайшим из имен Аллаха, что будет по словам твоим?
Да, такая клятва прозвучала, — когда два года назад оба решили, что каждый пойдет теперь своим путем... Волька опасался, что иначе без его пригляда старик наломает дров, и еще каких.
