— Бирюков?! Ты... Ты меня снимал? Чего вы все поокрысились?
Луневу сделалось необыкновенно обидно: носишься как угорелый, стараешься — не угодил. Чем, спрашивается? «Я ведь сам больше остальных вкалываю, сначала с себя, потом с них спрашиваю! Ишь какой нашелся — вы спалили!..»
Вгорячах он не мог понять перемены в настроении бригады. Начали жарко, прямо какая-то одержимость, спать не прогонишь, а теперь устали, разуверились, руки у них опускаются. Исключительное, потрясающее, как всякое стихийное бедствие, кончилось. Прошел и первый, самый сильный страх. Осталось одно — будничное, прозаическое — немереная работа, причем не та работа, какая прежде вызывала рвение и зависть других бригад. Нет, тягостная, выматывающая работа проигравшего, аутсайдера — наверстывать упущенное.
Бирюков, подражая Кандаурову, как подражают люди неумные и не искушенные в бытовом актерстве, встал, дошел до двери, остановился и с порога сказал:
— Зевало-то прикрой. Власти у тебя никакой теперь. Захотим — дадим, а нет — и так обойдешься.
Виктор задохнулся. Он хотел крикнуть этому маломерке, что такие, как он, только и ждут, когда Лунев споткнется, вот тогда они чувствуют себя людьми, вот тогда у них праздник!.. Слова толпились во рту, и из-за давки ни одно не могло проскочить первым.
Мотовилов тоже собрался уходить. Трудно было понять по его конопатому лицу, что у него на уме. «Спокойно-спокойно, — останавливал, удерживал себя мастер. — Парни просто на взводе. Перетряслись все, а теперь реакция». Он догадывался, что за этим всплеском недовольства кроется неверие в благополучный исход. Устали, засомневались, охладели. Аврал кончился: какой смысл авралить, если все равно не успеть, если и так уж все знают, что вышка сгорела!
Саша, всегда добрый к нему, исполнительный и безотказный, поддержал:
— Перебесятся, не думай. Это они но на тебя — на пожар. Ну а некоторые торопятся, решили, что твоя песенка спета.
— Да кто ж начал, Бирюков, падло?
— Само занялось. Тут рази угодишь? Договорился с начальством ага, рука руку моет. Не договорился — на что ж ты годен?
Мотовилов поправил пояс штанов, шапку, словно собирался пуститься в пляс, и за порогом частушечным голосом, как надрывно голосистая баба, завел:
— Моя милка-шевелилка!..
Виктор зажмурился и потряс головой, словно со сна: бригаду будто подменили. Он долго сидел в одиночестве, силился разобраться. Один уходить собрался, другой грозит... Или он, бурмастер, показал свою слабость? Где, в чем? Почему это они вдруг гоголями ходят, будто он единолично виноват в пожаре? Ведь сами же виноватыми были, сами заговорили: проси Сергеева! Не верят, что успеем, что гроза прошла. Недаром сварщика помянули... Но смеяться за глаза! Дурмастер! Да другой на его месте сидел бы на базе, мол, запчасти выбивает, и в ус не дул, а бригада вкалывала да еще переживала, не устроит ли разнос, как приедет? И так стало обидно и тошно, что хоть беги в тайгу.
