— Ну, парни, если так и дальше пойдет...
Мастер сделал паузу, и несколько голосов вразнобой продолжали за него:
— То не остановят.
— Не догонят.
— Тару готовь — премии ссыпать. Месторождение найдем завтра.
Лунев помолчал, улыбнулся еще раз, пододвинул миску с борщом, договорил:
— То крышка всем.
И начал есть. Он рассчитывал на эффект, но эффект вышел совсем другой. Посидели молча. Закурили. Кашевар Заливако бряцал порожней посудой, составлял миски одна в одну, этажеркой. А потом пообедавшие встали и просто начали один за другим выходить из балка.
— Пуж-жаешь, — как сидел спиной к столу, так и остался сидеть Дмитрий.
— Пошли, — ткнул его в плечо и мотнул головой Владимир Орлов, как единомышленника пригласил.
— Чуток отсижусь.
Остались трое: Мотовилов, Кандауров и Бирюков.
— Слушай, — сдерживаясь, начал мастер. — Если что не по тебе, говори, не тяни кота...
— Все. Надоело мне, понимаешь?
— Ну и времечко ты нашел! — покрутил головой мастер, еще стараясь отыскать в голосе шутливые нотки. — Знаешь, Дима, у нас тут пожар был...
— А из-за кого пожар? Из-за меня? Я в отгуле был! Я пиво пил! Вы тут спалили, вы и восстанавливайте!
Дмитрий встал, дважды затянулся сигаретой напоследок — на морозе не покуришь — и пошел из балка. В дверях задержался, отрубил, стоя вполоборота:
— Вот так уже накопилось за два года! Восстановим — уйду!
И хлопнул дверью. Дьявольски красивый парень, ресницы, как зубья расчески, каждая в отдельности, глаза цыганские, голос музыкальный.
— Обойдется, — старался успокоить его Мотовилов.
— Да я понимаю: все на взводе. Охота была работать на общественных началах! Но что ж ты, сукин сын, в спину бьешь? Нашел времечко нервы мотать! А ты чего тут подголосником? — напустился Виктор па Бирюкова.
— А нициво. Сизу, пью цяй, студят, выхозу, — сострил вдруг Бирюков. — Снимают станы, бьют, — добавил он, доверительно обращаясь к Мотовилову. И продолжал действительно допивать чай. — Просто ты, Витюша, хвост не подымай сильно. Ты теперь мастер-то нулевой.
Слушать распетушившегося Бирюкова Виктору было но меньшей мере странно: раньше у того всегда была какая-то плаксивая интонация, о чем бы он ни говорил, хоть о бабах, ни одного восклицательного знака в голосе, а сейчас — нате! — острит... Бирюков вечно как-то мелко копошился, обирался, что-то развязывал, завязывал, перебирал, перекладывал, то разматывал шарф, то заматывал, и даже смотреть на это было утомительно, не говоря уже о том, что его самого эти суетные старушечьи движенца должны были обессиливать.
