Толстая бригадирша сказала, что он шел по переходу, чтобы что-то передать на соседнюю линию. Под конец прошлой дневной смены рация в кабине сломалась, ремонтник не пришел. Знаками передать сообщение у него не получилось. Олег шел по мосткам, говорят, держался за поручни, как и положено, как вдруг его качнуло, нога соскользнула, и туловище нырнуло вниз, он резко хотел захватить поручень, но не успел и ухнул с высоты. Так и сказали, передала толстая бригадирша, что когда подбежали к месту, с которого он сорвался, посмотрели вниз, увидели что Олег лежит на животе. Толстая сказала, что Олег лежал раскинув руки, а одна нога у него была согнута в колене, как в самом теплом и глубоком сне. Он умер еще в полете, сказала толстая, сердце разорвалось. Я слушала заворожено и не понимала, как может разорваться сердце, неужели вот так оно лопается, как воздушный шар, и все?
На контрольном пункте охранник посмотрел в мой пакет и материну сумку. Дальше по долгому коридору в гуле ламп мы шли молча. По бетонированному полу ноги шелестели, как старые листья, и пустое пространство все было заполнено эхом от двигающихся людей. В раздевалке мама велела сесть на скамью и снять рейтузы, надеть юбку и переобуться в слипоны. Тут же у больших железных шкафов женщины перевоплощались в рабочих. Каждая из них доставала из именного шкафчика свитер и рабочую куртку или фуфайку. Они снимали платья и юбки и надевали брезентовые штаны на вате и кожаные ботинки в липком целлюлозном налете. Мама сняла свой нарядный люрексовый свитер и надела старый отцовский. То, что он был отцовский, я знала по фотографиям, которые мама хранила в бордовом альбоме на одной полке с аптечкой. По выходным я открывала дверцу трельяжа, оттуда вырывался запах прелой фотобумаги и лекарств. Я садилась на пол у дивана и рассматривала семнадцатилетнюю маму в окружении ее первой заводской бригады. У мамы было большое юное лицо, на нем были все те же застенчивые глаза. Среди фотографий были фотографии отца, на одной из них он стоит у своей первой «Волги» как раз в том самом свитере, который мама надевала поверх трикотажной футболки. На рукаве я увидела большую джинсовую заплату и вспомнила, что отец прожег его, уронив на железную печку в гараже.
Одна из женщин окликнула маму и показала ей большую кожаную куртку на медных заклепках. Смотри, сказала она, какую муж куртку испортил, теперь только на завод. В поднятых руках она повернула куртку спинкой к нам, и мы увидели, что часть кожаного полотна была небрежно пришита толстыми нитками к подкладке. Говорила же ему, добавила женщина, на даче переоденься в телагу, а он что — пошел в сарай и за гвоздь зацепился. Только в прошлом году ему эту куртку привезли из Иркутска, еле сторговалась и тут вон как. Мать сочувственно покивала головой и отметила, что теперь Наташка будет самая модная на заводе. Женщина рассмеялась, у нее во рту заблестели золотые коронки. А заклепки-то, отметила мать, тебе как раз под зубы. Наташка наспех натянула куртку и, запахнув ее на животе, довольно улыбнулась. Женщины в раздевалке с одобрением закивали. Наташка тут же села на скамейку у шкафчика и начала шнуровать растоптанные берцы. От ее движения куртка хрустела, этот звук выделялся на фоне общего заводского гула, он был близкий и казался естественным, как если бы рядом кто-то сломал сухую ветку. Шум, в котором мы оказались, войдя на территорию завода, сразу стал фоном для всего, но природа этого шума была тяжелой, металлической. Природой этого шума было бесконечное повторение тысячи устройств для распила, обработки и сортировки дерева. И этот шум поддерживали и продолжали сотни человеческих рук.
