Вчетвером мы входили в кабину. Вблизи она была похожа на космическое оборудование из мультфильма про Алису. Кабина сияла стальной обшивкой, а тот бок, что был ближе к линии, по которой медленно ползла белая обработанная доска, весь состоял из толстого прозрачного пластика. Внутри кабины оказалось чуть тише. В левом углу стоял небольшой умывальник, напротив — грубый, покрытый истертым пледом лежак. А у окна — сортировочный пульт. Пульт был серой железной коробкой с четырьмя кнопками на толстой ножке-трубе. Женщины ночной смены встали со своих мест и, быстро накинув на себя свои фуфайки, попрощались и вышли. Они торопились на автобус.
Я сняла каску, подошла к прозрачной стене и посмотрела вперед. Напротив я увидела другую кабину. Из нее мне рукой махала уже сидящая у пульта толстая бригадирша. Завод и правда оказался скучным местом. В нем не было ничего для меня, и все было подчинено тяжелому однообразному движению. Кабина была пустой, в ней нечему было удивиться, мама тут же села за пульт и велела мне сесть на лежак и открыть книгу. Лежак был твердый и бугристый, и мне было непонятно, как мама в перерывах умудрялась на нем спать. Я приподняла зеленое покрывало и увидела, что подстилка из старых фуфаек была положена на лист толстого железа. Мать спросила, кто пойдет разбирать завал, Наташка ответила, что пойдет первая. Она сняла с крючка у двери большие брезентовые верхонки (Esquire) и вышла. Я спросила маму, можно ли посмотреть. Мама ответила, что только аккуратно и быстро, и чтобы она меня видела. Я приоткрыла дверь кабины и посмотрела на удаляющуюся Наташку. Та встала у того места, где конвейерная лента заканчивалась обрывом и длинной палкой начала что-то делать, чего мне не было видно. Я спросила у мамы, что она там делает, и мама ответила, да завал там, доска неровная идет, застревает одна-две, на нее другие сыплются и стопорят ленту. Наташка в новой заводской куртке ловко дергала палкой, по ее лицу было видно, как много силы и напряжения она вкладывает в свое движение. Мама продолжила как бы про себя — я по утрам на завалы не хожу, сил нет на них, итак еле сюда доехала.
Мама сидела спиной ко мне на железном стуле, он тихо поскрипывал от того, что она медленно вращалась то влево, то вправо. Сама она этого вращения не замечала, иначе бы быстро остановила его, как часто пресекала мое качание на стуле. Она сидела и смотрела сквозь стекло, как на большой экран. Ее глаза уже долго не отрывались от ленты, а рука быстро ходила по пульту, она нажимала то одну, то другую пластиковую кнопку. Кнопки напомнили мне фары отцовской машины, они тоже были сделаны из толстого сетчатого пластика и мутно светились изнутри. На фоне массивных кнопок и грубого короба пульта материна рука казалась совсем маленькой, ее длинные пальцы, наряженные в золотые перстенечки и кольца с блестящими аметистами, были напряжены. Материн профиль казался мне неживым. Свет от заводских ламп падал на кожу и придавал ее лицу зеленоватый оттенок. От сосредоточенности ее щеки впали еще сильнее, а холодный блик на ее зрачках вдруг сделал маму очень далекой, как будто она была кукла, а глаза ее были пластиковыми вставленными шарами. Наташка была на завале, другая материна сменщица ушла на третью линию, чтобы подписать какой-то график. Мы были вдвоем в кабине, но материна сосредоточенность на сортировке древесины полностью перенесла ее туда, на три метра вперед перед кабиной. Все ее внимание было брошено на то, чтобы верно определить сорт мелькающей доски. Я осталась одна на заводе.
