Оливия расцепила пальцы и села свободнее.
— Ты сама хоть раз спрашивала мать или отца “каково вам?”, задавала ли хоть раз тот вопрос, который сама хотела всю жизнь услышать?
— Нет, — я посмотрела на нее прямо, — и потому я никогда не смогу стать оруженосцем ни для кого другого. Ты же видишь, я не иду работать в реабилитационные центры, не иду в школы для детей сов, никому не предлагаю помощи. Я стала здоровой, но осталась сов, потому что родилась такой, и много лет сознательной жизни прожила такой.
— Да, ты не альтруистка.
— И не скрываю этого… но я знаю, что если в мою жизнь так или иначе войдет такой же, как я, - или ребенок, или друг, или родственник, или любимый, - я в стороне не останусь.
— Но ты даже не рыцарь, Майя, — мягко упрекнула Оливия, — я знаю, что у тебя в груди хрусталь.
— И ты расскажешь об этом?
Девушка наклонилась чуть-чуть вперед:
— Пока оно не явлено на свет, никто этого не докажет. А вытащить его может только охотник, так что берегись.
— Я знаю. А… отец написал о тебе в письме…
— Да, своевременное воспоминание. Год назад он тяжело заболел, смертельно. И так получилось, что он решил все равно бороться и попал в наш мир, а там наконец-то обратился ко мне. Я не стала его оруженосцем, и он не выиграл войны, болезнь его победила, но он раскаялся в содеянном. И ты прости.
— Я даже его не знала.
— Тем более. Помни только, что твоя, Майя, жизнь сов разрушила три судьбы. А в иных случаях жертв еще больше.
— Я запомню это.
Оливия оказала мне еще одну услугу: на троллейбусе я заехала далеко, почти к самому заводу за город, и денег на обратный путь у меня уже не было. Она перенесла меня домой, взяв за руку. Как бы ни было странно, но ладонь девушки была теплой, человеческой и самой реальной, - ничего зловещего или сверхъестественного я не почувствовала, и, возможно, не поверила бы ее рассказу, если бы не отсутствие отражения. Я оказалась дома через минуту после разговора в салоне, оруженосец растворилась в темноте перед подъездною дверью, а я посмотрела на часы.
Поздно.
Подняв голову на свои окна, увидела, что одно на кухне горит, значит, я опять заставила маму поволноваться. А последнее время благодаря большому перерыву в истории, жизнь для нее вошла в привычный ритм.
— Мам, извини, я опять задержалась…
Мне никто не ответил, и никто не вышел в прихожую. Разувшись, я осторожно открыла кухонную дверь и увидела, что мама сидит за обеденным столом над полной чашкой чая, оперев голову на руки. Она медленно подняла на меня глаза, в которых я не увидела ни злости, ни беспокойства, ни обиды. Только какую-то безысходность.
