Были в Неуке благородные люди, пусть и не все высокого происхождения. Так сложилась жизнь.
Задумавшись над всем, чем Аверс выгодно отличался от прочих, грустно отметила и про себя — Всевышний красоты и стати мне не дал. Насколько позволяли условия, я держала себя в уходе и чистоте, и это было единственным, что могло привлечь. Тело мое было худым, волосы тусклыми и жидкими, губы и щеки бескровными.
— Спрячь глаза.
Голос оружейника раздался столь внезапно, что я вздрогнула. Оказывается он успел заметить, что я не сплю, и разглядываю его.
— Ты хорошо себя вела, когда пришли цатты, но если ты не научишься прятать глаза, нас это выдаст. Умей загнать пустоту во взгляд, делай лицо глупее.
Я скинула покрывало с себя и села на лавке, спустив на холодный пол ноги. Без верхней одежды сразу стало зябко, и я накинула покрывало на плечи. Вчера, чуть обмывшись и освежившись, вновь приходилось натягивать грязную одежду, сменного белья не было. Но это не помешало и после ночи сна чувствовать облегчение от чистоты. Вот бы еще день-два никуда не ехать из этого дома!
— Все хозяева скотиной занялись? — уловив звуки снаружи и тишину внутри дома, спросила я.
— Да, только двое младших ребятишек еще спят, — и Аверс кивнул на низкую широкую лавку у самого очага. Там действительно виднелись закутанные фигурки. — Не разбуди.
Я кивнула. Оружейник отложил свое дело в сторону, и развернулся:
— Хочешь, пока здесь тихо и ты еще не отошла со сна, попробуем заговор? Отдохнула за ночь?
— Да! — выпалила я громким шепотом и аж подалась вперед.
— Сиди. И успокойся. Лучше закрой глаза и поймай обратно ту дремоту, с которой пробудилась. Когда уже не спишь, но еще и не бодрствуешь.
Это было трудно, но глаза я закрыла послушно и поспешно.
— Я был однажды в королевском дворце, — заговорил Аверс приглушенным грудным голосом, — я был там однажды с представителями некоторых гильдий ремесленников, и наша мастерская приносила его величеству дары. Я пробовал пищу высшего света, слышал игру лютнистов, трогал ткани, что королю приносили ткачи. Быть может это не будут твои воспоминания, но все же это ближе к тебе, чем стены пастушьего дома.
Да, вот, что еще было в оружейнике столь красивым — его голос. Когда он повествовал, говорил долго, становилось возможным различить как глубоки эти ноты, как бархатны. Слова он выговаривал четко и правильно, не искажая в угоду своим южным землякам или по незнанию. Это была чистая и приятна речь, как вода без ила и водорослей — глубокая, нагретая солнцем, текучая.
