- Мне кажется, что такая тактика рассчитана не столько на войну, сколько на самоубийство, - возразил я, вспомнив политрука в кожаном реглане. - На фронте она если и оправдана, то лишь в безвыходном положении. - Почему-то мне не хотелось рассказывать ему, как я надел веревочку на спусковой крючок моей винтовки. Но согласиться с ним я тоже не мог.
- Во всяком случае, - убежденно заключил следователь, - для подлинно советского человека самоубийство должно быть предпочтительнее плена... Вот вы, стараясь выйти из окружения, вы же спасали себя, а не родину...
Примерно такой философский спор вели мы с этим самоуверенным, интеллигентным молодым человеком, который все время многозначительно хмурился и давал мне понять, что я ему не нравлюсь. Характерно, что, ведя допрос, он менее всего интересовался реальными обстоятельствами моих скитаний по ту сторону фронта и более всего стремился внушить мне чувство неизбывной вины. Самое слово «окруженец» было для него неоспоримым позорным клеймом, и он жаждал меня им припечатать. Должен признать, что «выкручивал руки» он не без иезуитской изощренности, доставлявшей ему, очевидно, профессиональное удовлетворение и сознание превосходства над своей жертвой. Он был рожден для самоутверждения через демагогию, и чем меньше его удовлетворяли мои ответы, тем больше он оставался доволен собой. И если бы в Ростокинский военкомат не пришел бы сразу запрос на меня (о чем будет рассказано чуть ниже), то я бы наверняка с его помощью загремел.
Тут же замечу, что месяц спустя меня снова вызвали к военному следователю, но уже не по месту жительства, а по месту службы, то есть по линии Воениз-дата. Все-таки клеймо окруженца преследовало меня и не давало кому-то покоя. Но на этот раз допрос носил чисто формальный характер. Следователь был из раненых фронтовиков и хорошо понимал, что значило угодить в окружение на Западном фронте в октябре. Он ставил вопросы деловито, записывал мои показания бесстрастно, но за его протокольной сухостью не было ни грана враждебности или предубеждения. Он выполнял свою служебную обязанность, и только. То есть выяснял, как было дело.
Однако получилось так, что тогда, в военкомате, я был обеспокоен отзывами о моей персоне не столько военных юристов, сколько военных врачей. Видно, окружение все же изрядно измотало мой организм, настолько, что даже в тот критический для страны момент медицинская комиссия признала меня (впрочем, как и до войны) ограниченно годным. И поскольку у меня здорово распухли отмороженные пальцы на ногах и особенно на руках и что-то свистело в легки,х, мне пока что дали направление в госпиталь.
