– Ты тоже, Гольдман, – сказал Юджин.
Приглашать Димку долго не пришлось, хоть ему и чесалось узнать, что произошло с образцами во второй камере. Кабинет президента был просторен и заметно больше стартаповского стандарта. У стены стоял мягкий коричневый диван с массивными валиками, напротив размещалась электронная пианола, которую президент использовал каждую пятницу для развлечения низшего персонала. Играть на электронном чучеле “для себя” Юджину бы и в голову не пришло, а соблазнительная мысль о приобретении рояля в компанию наверняка встретила бы непонимание инвесторов, поэтому настоящий президент и бывший музыкант старался ее пока не муссировать. Дома, в своей достаточно объемной квартире Юджин довольствовался чешским пианино вполне приемлемого качества, хоть и проводил за ним значительно меньше времени, чем ему хотелось,,мечтая о временах полного благоденствия, когда он сможет заниматься любимым занятием сколько захочет и с инструментом более высокого класса, под которым, разумеется, подразумевался Steinway.
Как обычно, Юджин сел в свое импозантное президентское кресло, а ученые лейтенанты поместились на диване, кроме Димки, который присел на стульчик рядом с пианолой. Старые друзья были вместе опять, но атмосфера их теперешней встречи радикально отличалась от той, студенческой “квадрупольной”. Тогда их индивидуальные жизненные обстоятельства сглаживались общей для всех категорией студенчества, то есть особой – и, повидимому, счастливейшей – группой населения, по определению не подлежащей какому бы ни было имущественному, бытовому и социальному неравенству: они были равны и свободны. Положение в обществе и зажиточность родителей почти никакой роли не играли (хотя сердобольная мама Димки частенько посылала ему посылки с разными вкусностями, мгновенно поглощаемые голодными студентами всех мастей). Успехи в учебе тоже не являлись высшими критериями; важнее была самобытность. Именно поэтому популярность музыканта – сердцееда Юджина и остряка-пьяницы Димки не уступала, а, пожалуй, и превосходила Ричардовскую и Саймоновскую, кои почитались научными гениями.
Теперь же, через десять лет, находясь в сердце великой электронной Долины, при всем желании молодых людей по-прежнему чувствовать себя “равными и свободными” каждый из них сознавал свою особую роль в разыгрываемой пьесе, причем роль эта содержала какой-никакой “личный” элемент сложности, ответственности и риска. Для трех из них провал означал почти катастрофу, и только Димка мог позволить себе относительно спокойно существовать и относиться к будущему философски: “Подумаешь, разлетимся”, – думал Гольдман, – “найдем другое что-нибудь, большое дело!”. За себя он был совершенно спокоен, переживал только за друзей, но по своей, отчасти поверхностной оптимистической натуре окончательно поверить в то, что для них вся эта возня так уж невыносимо важна, не мог, отказывался.
