Впрочем, может быть, у него разыгралось воображение. Он ведь старательно скрывает свои чувства – и чему-чему, а уж этому как-нибудь да научился за столь долгую и насыщенную жизнь. Можно ли так хорошо знать другого человека, ежели тот сам себе поражается? Да и он ведь неплохо знает свою жену: может ли она догадываться о таком и никак не проявлять этого?
Он быстро заснул, но спал тревожно, ворочался, стонал во сне и часто просыпался. Ему снилось, как он снова приезжает на репетицию в Дворянское собрание – а весь оркестр уже знает о его любви к Анне Павловне. Он понимает это по тому, как смотрят на него музыканты, как перешёптываются за его спиной, полагая, что он не слышит. Кобылянский подходит к нему со своей пресловутой ухмылкой, похотливо подмигивает, поглаживает усы.
– Признайтесь же, дорогой Алексей Степанович, Вы уже залезли носом в её шикарное декольте?
Он говорит это тихо, но все слышат и начинают в голос хохотать. А где-то вдали сидит в углу Анна Павловна и прячет лицо от стыда.
Ветлугин снова проснулся и больше не мог уснуть. Уже светало. Физически он был измотан, но на душе неожиданно стало спокойно. Ему вдруг показалось, что он видит конец пути. Ещё долго идти, но конец уже виден. Он почувствовал в себе силы, чтобы справиться со своей греховной страстью, вытравить из себя Анну Павловну. Постепенно, шаг за шагом – но в конце концов он избавится от этого наваждения. В ближайшее время он её не увидит – и день за днём будет всё меньше думать о ней, всё меньше желать снова встретиться с нею. Рано или поздно – ещё не скоро, но уже в обозримом будущем – сможет общаться с ней как с обычной девушкой, оставаясь холодным и с иронией вспоминая ту короткую вспышку необузданной страсти.
И эту силу давала ему, казалось бы, простая и очевидная мысль: его жена поистине прекрасна, он её по-настоящему любит и не сможет жить без неё. Как ни странно, теперь, после стольких лет брака, у него впервые возникли сильные чувства к Марии Сергеевне. И тревога рассеялась, словно дым, ибо эти чувства казались крепкими и незыблемыми, в то время как Анна Павловна держалась в его сердце непрочно и представлялась теперь своего рода болезнью, от которой мало-помалу, но неизбежно должно наступить излечение.
В конце концов, не гордыня ли думать, что он особенный и чувства его особенные, что ему позволено то, чего не позволено другим, в силу дарованных свыше талантов? И не наивно ли считать себя первым и последним, кто на старости лет потерял голову от молоденькой красотки? Это же банально до оскомины, а Ветлугин, как всякий творческий человек, ничего не боялся так, как банальности.
