Если гусары денег не берут, то лейтенант, глядя на столь нелюбимого им майора Любу и зная о его таксе: доллар за передачу арестованным продуктов, пять – за свидание с родными, заразился страстью к накоплению. Девять долларов однодолларовыми купюрами, которые были найдены военным патрулём у солдата-пограничника, находившегося в самоволке и не объяснившего их происхождение, были оставлены Феликсом себе за участие в судьбе отпущенного им солдата. Девять долларов, ставшие новым платьем Ани, жгли сначала руки, а потом и глаза Феликса, были напоминанием ему о том, что вот уже и он, как казалось ему – гусар, за девять сребреников предал то, во что верил, и сам пригвоздил себя к позорному голгофскому столбу. Не десять, а девять – как будто бы есть разница! А сколько их потом ещё было – таких девяти долларов? Казалось, что комендант, беспека и все вокруг знают, что он такой же, как и они, и ничем не лучше их, потому никому и непонятно, чем он, собственно говоря, недоволен и какой ещё лучшей доли ищет.
Такие служба и быт начали засасывать, как трясина, то, что раньше было невозможным, становилось правилом. Новые люди ходили по понедельникам, средам и пятницам к коменданту: начальники вещевых, продовольственных, горюче-смазочных и других тыловых служб теперь были в почёте, и старпом коменданта сидел с ними за одним столом. Про столь любимое лейтенантом шампанское рассказывали скабрёзные анекдоты, что оно, мол, пучит дам, а он в ответ молчал. Не стесняясь пили самогон, называя собственные рецепты его приготовления, за что раньше отправляли людей по этапу в Сибирь. Хаяли холодную Сибирь и хвалили тёплые Карпаты. И вот на одной из таких вечерних посиделок, во время очередного хвалебного тоста в адрес великого коменданта Садгоры Дикого Феликса вырвало. Стошнило его прямо на мамалыгу, на толсто нарезанные куски копчёного сала и на так вкусно пахнущий свежий карпатский хлеб. Душно стало ему до невозможности, казалось, если не глотнуть воздуха с запахами морошки и подберёзовиков – помрёшь тут же.
Всё – вот она, настала точка невозврата. Если пройдёшь её, считай, что ты на том берегу, с ними. Туда – легче, проще, сытнее, не надо ничего менять. Обратно – тяжелее, сложнее, постнее, но оставлять всё как есть – русскому уже нельзя.
Побледнев, старший помощник коменданта пулей вылетел прочь из-за стола, из кабинета, из коридора с панелями, из комендатуры, мимо скамьи на входе, увитом виноградом, с которого опали все листья, и припал к чёрной орнаментированной чугунной урне, оставленной потомкам комендантом-коммунистом. Не для любования оказался нужен этот стоящий на талом снегу сомнительной красоты предмет садовой архитектуры.
