Новый комендант, которого лейтенант теперь про себя называл Любой, хоть и представлялся грозно, произнося в тяжёлую чёрную трубку по-прежнему стоявшего на зелёном сукне телефона военной связи: «Дикий, комендант, слухаю», оказался на поверку усатой истеричкой, настроение которой напрямую зависело от его личного благополучия. Все его мысли занимало строительство трёх гаражей, которое он вёл в гаражном кооперативе с привлечением солдат, содержавшихся под арестом на гауптвахте. Им можно было ничего не платить, кормёжка – из солдатской столовой, еду на стройку подвозил на громадном «Урале» прапорщик – дежурный по комендатуре, сливавший там же для коменданта немного бензина, который затем бодяжили, повышая октановое число. Солдаты работали весело, но без фанатизма – это на воздухе быть, а не в камере сидеть, и в качестве поощрения комендант обещал освободить их из-под ареста досрочно. Никто в часть до срока возвращаться не хотел, кормили там хуже и надо было ходить в наряды, а после прибытия с «губы» солдаты становились героями у своих сослуживцев, как уже бывалые сидельцы. Сказывался ореол недавней прошлой лагерной жизни страны.
Складная доска с походными шахматами на магнитиках, привезённая Феликсом из дома на самолёте Л-410, продолжила своё путешествие по земле. В связи с просьбой майора Дикого, от которой невозможно было отказаться, перекочевала она из кабинета старпома и стала украшением кабинета коменданта гарнизона. Любомир великодушно позволил не на людях обращаться к себе по имени и выбрал Феликса в свои спарринг-партнёры по шахматам. Он был убеждённый шахматист и «великий комбинатор», считал, что знание истин Устава гарнизонной и караульной служб не столь важно, как знание жизненных правил. А правила эти диктовали ему необходимость постройки не одного гаража, в чём у него была реальная потребность, а ещё, как минимум, двух: один для продажи (Феликс на сделанное ему предложение купить деликатно отказался, официально мотивируя тем, что у него ещё нет машины, а фактически потому, что не хотел ничего покупать у этой Любы), а второй для своего беспечного друга, чтобы тот в постройке гаражей не заподозрил нарушение того самого Устава гарнизонной и караульной служб.
В жизни Феликса всё было даже сложнее, чем в шахматной партии. Теперь он был не за доской, а на доске, фигурой в чужих руках. Пусть даже в любящих и опекающих его руках, но без права сделать ход и покинуть доску по собственному желанию. Отсутствие самой теоретической возможности изменить ситуацию и то, что он может быть счастлив только здесь без права выезда, делало это состояние нетерпимым. Такая уютная Садгора становилась тесной, душной, уже не обнимающей, а обволакивающей своими объятиями, из которых хотелось одного – вырваться. Пусть туда, где не так комфортно, хоть в степи Оренбурга, но туда, где гусарский конь мог бы вдоволь поесть дикой травы, а потом мёрзнуть и голодать, но только бы не стоять в уютном стойле и жевать солому-мамалыгу.
