Приехали и пришли многочисленная родня родителей Ани и соседи по огороду и саду, предпочитавшие самогон водке. Прибывающие до позднего вечера гости из далёких лесных хуторов носили шитые рубахи и обвислые усы, водили своими тонкими носами с горбинкой по непохожим на них городским лицам. Как положено, местные у ярко освещённого всю ночь клуба до первой крови подрались между собой и даже зачем-то обидели солдат-пограничников, проезжавших мимо на своём уазике. Те сначала с перепугу пару раз выстрелили в воздух, при этом никого, слава Святому Николаю, не зацепив, а потом в знак примирения в качестве контрибуции забрали с собой со свадьбы пару мутных бутылей и полметра копчёного сала. Но погранцы так и не вкусили добычу, по прибытии в Садгору всё это у них конфисковала беспека.
Казалось бы, радуйся, не гневи Бога. А всё как-то не так, чересчур наигранно весело получается, только по заданной теме и траектории. Захмелев, прибывшие гости со стороны Феликса стали желать лейтенанту карьеры до генерала, посмотреть страну, мол, кроме Карпат есть ещё Урал, Курилы, а между ними море Байкал, везде русские люди живут и служат. И протрезвел Воронеж, когда жена отставного военврача сказала, как отрезала: «Мы свою дочку никуда не отпустим, мы сами намучились в Хибинах и такого дочери не желаем». Как так намучились? А северное сияние в полнеба, а поля морошки, а летние белые ночи, а молодость, а любовь была какая, ведь было же всё равно где, ведь это всё было наше! «То-то, было ваше. А здесь – наше. Ане и Феликсу только здесь будет хорошо», – был ответ из Марусиных Крыниц. Да, то не золотое кольцо надела Аня на свободный палец Феликса, с кольцом-то летать и возвращаться в гнездо можно, а привязали за то кольцо птичку коротким дротом к ветке яблоневого дерева в карпатском саду. Гусар стал гусём и будут кормить его мамалыгой.
Дни становились всё короче, погода – хуже, барометр вместо «ясно» показывал «пасмурно», свет уже с трудом пробивался через сумрак. Небо, плотно затянутое серыми тучами, тяжело вздохнуло и выдохнуло из себя снег. Это были снежинки диковинной формы «трезуб», которые больше напоминали якоря для удержания корабля на одном месте, чем вписанное в них слово «воля». Не свобода, но воля – так читали снежинки дровосеки. Это были их снег и их воля. Кроме тяжелого дыхания купола неба слышен был в опустевшей Садгоре странный тревожный гул, похожий на звон тяжёлого колокола, но исходил он откуда-то снизу, как будто из подземных шахт Карпатских гор, а не со стороны собора Святого Духа на доминантном холме.
