Юлий Вениаминович на прощание подмигнул левым глазом и удалился. Феликс, оставшись в одиночестве, покурил и вернулся. В туалете комендатуры над умывальником висело треснутое пополам зеркало. Над ним без плафона горела лампочка ещё советского производства. «Что у меня с лицом? Каких «таких» не делают? О чём это он? Так, нос на месте, левым глазом горжусь – он у меня дальнозоркий, им хорошо было целиться, но неудобно стрелять с правой руки из офицерского ПМ. В правом глазу живёт близорукость, она не мешает читать, но не позволила стать военным лётчиком. Как можно одновременно быть счастливо женатым и терпеть? Может всё-таки отпустить усы? Можно ли читать мысли по глазам? Надо купить зеркальные очки вместо обычных. Глаза б мои не видели таких мамаш и папаш, как у Братасяка и Магеры. Детепродавцы. Ладно, всё к чёрту, пора домой».
Все следующие дни над Карпатами величественно пришедшее на этот раз с востока солнце закрывали трусцой прибежавшие с запада серые тучи, и небесные хляби разродились мерзкой сыростью. В ОВИР стали поступать заявления не только от военврачей, гарнизонных дирижёров и фотографов, называвших себя художниками. Продавались квартиры, дома, гулко пустела Садгора. И если из русскоговорящего города вытекали одни потоки, отфильтрованные через универ, театр, санэпидем- и другие станции, то хлынули в него сначала тёмные своей убогостью мутные ручьи, а потом по грязным, отравленным ненавистью ко всему русскому, горным рекам на грубосколоченных плотах приплыли угрюмые дровосеки, которые сквозь гнилые зубы говорили на таких языках, что и сами не всегда понимали друг друга. Носили те лесорубы и пастухи обвислые усы под тонкими носами с горбинкой на впалых хмурых небритых лицах, пахли овчиной и мамалыгой, мерили улицы широкими шагами длинных кривых ног, трогали всё жилистыми руками с грязными ногтями. Обрушили они свои точёные секиры на берёзы, полетели щепы и белая береста, потёк сок, горький и солёный, как слёзы. Да некому было те слёзы вытереть хорошо пахнущим платком. Люди в очках для чтения массово покидали город, и было в их исходе что-то безысходное для тех, кто в нём оставался.
Вот в этой безысходности и задыхался Феликс.
Как же так: с конца октября по старому стилю по начало ноября по новому стилю сыграли в Марусиных Крыницах шумную свадьбу, поставили в сельсовете штамп в Анин паспорт и выдали свидетельство о браке на двух языках – русском и карпатском. Вот и нашлось второе применение висевшему в шкафу серому костюму, на котором не было видно сведённых химчисткой пятен первой лейтенантской попойки. Были родители с двух сторон, была эта встреча сначала радостью бывших сослуживцев, ставших к тому же родственниками. Вспоминали родители молодых свою гарнизонную молодость, теперешний быт, общих друзей и знакомых, оказалось, что число их неумолимо уменьшает время. Подарили молодым телевизор и ковёр, а также конверты с деньгами, которые молодожёны потом считали до утра, сидя голыми на брачном ложе, думали купить мотоцикл с коляской Феликсу и автоматическую стиральную машинку для Ани. Гуляли на свадьбе старый комендант МихалЮрич с молодой женой и новый комендант Любомир Дикий на пару с беспечным служакой. Приехал из соседнего Полесья уволенный из армии по сокращению Константин с женой и подросшим пацаном, на которого они в училище пытались записать игрушечный Ту-144, обнаруженный в их двухместной тумбочке. Была на каком-то месяце ещё незамужняя, но уже успевшая счастливо забеременеть Оксана с погрустневшим Васылём. Мама Оксаны подогнала в подарок из закромов сельпо новую скатерть-вышиванку на стол. Голова колгоспу – отец Васыля был свадебным генералом, ради такого случая подал свет в клуб и не отключал его до утра. Не затухала печь, в которой томились горшочки со свиными рёбрышками, в качестве подарка любезно предоставленными родителями Стефана. Стол ломился от копчёностей, наваров, солений, выпечки, мамалыга была со сметаной, с яйцами, со шкварками, с сыром и брынзой.
