Мысли дурно пахли предательством, меж тем, капитуляция сулила облегчение.
"Убил его по воле случая, всё так, но разве это снимает с меня ответственности? Если я хочу доказать своё искреннее раскаяние, я обязан позаботиться…" Шнайдер припомнил фотографию в гостиной: на фоне пальм и кровавого заката расположилось вполне себе счастливое вполне семейство: Глов обнимал жену, дочь (юная девушка) пространно смотрела в сторону.
"Женщина довольно мила… смог бы я ей признаться, что зарезал мужа?"
Глов почти затих, душа его вот-вот должна была отлететь; он перестал стонать, и не дышал, хотя грудь вздымалась.
"И как она отнесётся к моему признанию? Она любила мужа? Терпела его? Ненавидела?"
Глов умер. На этот раз однозначно и безоговорочно. "Из куклы выпустили воздух. По-гречески пневма – душа", – припомнил Шнайдер. Он приблизился, вытянул руку и, отводя взор, вслепую закрыл покойнику глаза. В груди что-то сгорело – у жертвы и убийцы одновременно, – словно пока жизнь теплилась в теле, оставался шанс на иное развитие событий, на… хэппи-энд.
"Почему, словно? – подумал отстранённо. – Вне всяких, словно. До этого был шанс, а теперь я убийца".
Из жестяной банки, распоров руку в кровь, Шнайдер изготовил пику. Отомкнуть замок подобным "инструментом" было невозможно, но защититься от нападения – вполне. "Загнали в угол, – подумалось. – Как зверя".
Час или два спустя, послышались шаги. Шнайдер (он окунулся в мутную дрёму) встрепенулся, поднял голову: "Дочь вернулась из института", – смекнул прозорливо. Сжал в кулаке пику и попытался припомнить свои размышления: прежде чем уснуть, он сформировал некую формулу, модель поведения.
"Спасаться любой ценой… зарубил же Раскольников Елизавету сестрицу процентщицы… и остался бы на свободе, коли сумел бы держаться в руках".
– Папа? – дочь постучала в дверь. – Ты здесь? Можно войти?
Шнайдер притаился за лестницей, приготовил оружие. "Что она делает, господи? Чего вообразила, дурёха? Ведь след кровавый, отпечатки по всему дому! Неужели сунется в подвал? Беги отсюда! Вызывай полицию!"
Щелкнул замок, в желтом просвете показалась бледное девичье лицо.
Часть
II
Лаперуз числился в бригаде сантехников, и бригада эта (вот уже месяцев семь или восемь) копала под надзором конвоя траншею – руководство лагпункта №6 "Брусничный" затеяло обустроить быт зоны на прогрессивный манер.
Особых ущемлений Лаперуз не испытывал (коли говорить о лагерной жизни): требовали копать – копал, приказывали варить трубы – варил. Делал что требуется, больше молчал, на собеседника глаз не поднимал, если случалось о чём-то спросить, рассматривал собственные ботинки. Считался среди зэков пришибленным, отсюда, к слову, произошла его кличка; оставшись в одиночестве, Лука Олегович напевал: "А я бросаю камешки с крутого бережка, далёкого пролива Лаперуза". Меж тем никто и представления не имел, что напевал он не от хорошего настроения или от особой любови к музицированию, однако с единственною целью – замаскировать внутренний диалог. Тот, что начался ещё у Глова остывающего трупа – диалог с самим собой.
