«И ничего нет невозможного для врача для неотложного», — ухмылялся в усы отец. «Вот именно!» — кричала тетя Нина. Она имела тайное влияние на отца. Но не всегда. Мама в грош не ставила тетю Нину. А отец никогда не слушался маму. Получались лебедь, рак и щука, тянущие несчастный воз (то есть меня) в разные стороны. Увы, особой страсти к наукоемким отраслям я не испытывала. В ученые, доценты с кандидатами таких, как я, не принимают. Их могут потерпеть лишь па каком-нибудь заштатном заводике по производству железа имени Первой пятилетки, да и то при условии, если на заводе не платят зарплату. Оканчивать по примеру матери институт домработниц меня тоже не прельщало. Не для того рождалась. Слишком накатанный путь. Это раньше при отсутствии кухонной техники и элементарных продуктов содержать дом казалось невероятным делом. Нынче при наличии денег это не вопрос — суп из кубиков сварила, и уже супермама... Что же касается медицины, то эту тему могли и не поднимать. Несложное слово «скальпель» я стабильно ассоциировала со словом «скальп», а понятие «доктор» — с доктором Моро, Менгеле, Геббельсом и прочими славными представителями этой уважаемой профессии. Оттого неудивительно, что при подобном отношении к жизни я выбрала единственный приемлемый путь — в журналистику...
Мама с папой погибли в автокатастрофе, возвращаясь с дачи. Лох уснул за рулем, выехал на встречную полосу... Я осталась одна — со свежим аттестатом на руках. Потрясение было столь велико, что в этот год я даже не пыталась поступать. Пустая голова — хоть шаром покати. Девяносто третий — год великих потрясений и захватывающего роста цен — я просидела дома, штудируя спецлитературу. Благо деньги у родителей имелись — причем в шикарной американской валюте. Отец являлся сопредседателем совместного со шведами предприятия, которое действительно что-то производило, окромя воздуха, оттого и не накрылось в первые годы «черной» демократии. Через год я безо всякого усердия поступила на журфак.
Криминальная колонка в областной молодежной газете была тоненькой, как прокладка, но тянулась на четыре долгие страницы. Не хочу хвастаться, но треть добытой информации принадлежала единолично мне. «Ты же впечатлительная, как Золушка, Вера, — удивлялся мне в лицо главред Плавский — большой любитель поездить на кривой козе. — Объясни, каким образом к тебе стекается информация?»
Объяснить необъяснимое очень трудно. Любила меня информация. Впечатлительность шагала в ногу со вредностью, подчас изрядно отставая. На второй год она отстала безнадежно и уже не догоняла. К третьему году она плелась в обозе моих характерных добродетелей — за честолюбием и стремлением разбогатеть — и значительно видоизменилась, сохранив лишь влияние на личную жизнь. Криминальные сводки в огромном городе, где за сутки случаются двести краж, десятки разбоев, грабежей, пяток бытовых убийств и хотя бы одно завалящее заказное, не способствуют чрезмерной впечатлительности. Я нюхом чуяла эти преступления. Я с головой уходила в работу, выискивала жареное, опрашивала людей, не замечая порой, что в мозгах образуется перекос, а реальность смещается в сторону. Очевидно, в такие моменты преобладало чувство собственной значимости. Оно и довело меня в один прекрасный день до греха.
