— Значит, все и правда хорошо?
— Конечно, стал бы я тебе врать?
— Нет, — Улька протягивает руки к мужской шее, обвивая ее, упирается лбом в колючий подбородок, чувствуя дрожь в пальцах.
— Что говорят врачи? — Степан гладит ее голову, перебирает прядки волос, вдыхая приятный аромат.
— Нужна еще операция, говорят, что я смогу встать. По крайней мере, я в это верю.
- Все будет хорошо, — понижает голос, крепче стискивая Ульку в объятиях. Он боится думать о худшем, пока еще верит, эта надежда теплится в нем. Если она не сможет встать, это будет его вина. Его крест.
— А если нет? Что, если нет, Степ? Ты будешь мучиться со мной до конца жизни. Я лишусь покоя, потому что не смогу дышать и знать, что человек, который рядом, — задыхается.
— Не говори глупостей.
— Ты в меня веришь?
— Я всегда в тебя верю, Ульяна. Больше, чем в себя. Я люблю тебя, всегда любил. Такую забавную, веселую, красивую. С милым и курносым носом, — кончик пальца касается Улькиного носика. — Зачем ты его переделала?
Ульяна крепко стискивает зубы, чтобы не разрыдаться. Его признание становится для нее неожиданностью, чем-то запредельным. Тайным, но таким желанным. Она очень хотела услышать эти слова, но не здесь, не в этой палате. Хотя сейчас, несмотря на весь ужас происходящего, на всю ту боль, которую ей пришлось испытать, она самая счастливая. Самая.
— Я хотела что-то изменить, чтобы быть уверенней, мне всегда не хватало этой уверенности. А нос милым пятачком никогда не был пределом моих мечтаний. Ты же пластический хирург и должен понимать….
Ульяна стирает со щек свои слезинки и смотрит Громову в глаза, он стал таким родным. Кажется, он один может ее понять, прочувствовать.
— Иди ко мне, — Степа заключает ее в кокон своих объятий, его язык касается ее губ, проникая глубоко в рот.
Все время, что он был не здесь, его разбирало от желания поцеловать ее, до боли в мышцах, почувствовать ее кожу под ладонями.
— Когда ты рядом, я верю, что справлюсь, — Никольская поджала губы, а после расплакалась, громко, так, как не могла позволить себе при родителях. При них, особенно при маме, она была обязана держаться, казаться веселее, увереннее, чем есть, а сейчас, при Степе, она больше не могла сдерживать эмоций. Не могла терпеть ту дикую душевную боль. Не могла бороться со своими страхами и отчаянием. Внутри было так темно и пусто, но здесь, рядом со Степой, она также чувствовала невероятное душевное тепло, оно окутывало каждый уголок ее тела, сознания, призывая отпустить, разжать пальцы, до боли стиснутые в кулак, и поверить. Просто верить.
