– С добрым утром, малыш! Как же хорошо, что ты здесь!
Рассевшись по веткам, прямо над головой, галдят воробьиные, не страшась ужа, что копирует тени виноградных ветвей, слетаются к воде, сделать по глоточку «За здравие присутствующих».
Оглядев общество, я засмеялся невольно. Надо же, по воробьиным можно изучать азбуку, столько их вокруг: варакушка, воробей, ворон, вьюрок, деряба, дрозд, дубонос, дубровник, жаворонок, зарянка, зеленушка, зяблик… А ещё коноплянка, кукушка, ласточка… И далее, таким манером до самой «Я»,– без драк, минуя споры, поровну делят промеж собой всё, что должно быть разделено.
В такие мирные дни зримого заметного пробуждения, отчего-то вспоминается давняя знакомая, жизнь которой, с самого её рассвета, подкосила блокада. Беззубо балагуря, она рассказывала мне о том, как одну луковицу ели месяц, закладывая по слою за губу, чтобы удержать зубы в "гнёздах" дёсен…
– А вот же, не помогло, выпали, все, как один, – смеялась она так открыто и искренне, что тут же хотелось расплакаться ей в ответ. И плакалось, тихо и нестыдно.
– Не хнычь. Хочешь, я скажу, как узнать, что человек скоро умрёт? – предлагала она вдруг с таинственным видом, и вновь смеялась, наблюдая преувеличенными через очки близорукими глазами за ужасом в ответ её будничному, даже несколько равнодушному тону:
– Нет, нет- нет, пожалуйста, не надо, не говорите, а то я уйду!
– Да, сиди уж, трусишка, не скажу. Сам потом… поймёшь, коли что.
Однажды, когда накануне Дня Победы я пришёл поздравить её, мы сели пить чай с тортом. Невесомые куски суфле таяли во рту, она жмурилась от удовольствия, но не переставала подтрунивать надо мной:
– Это что, вот, помню, мы бегали к лётчикам на аэродром, выпрашивали глицерин. Знаешь, какой он вкусный!
– Глицерин?!
– Да… Жирный сладкий. На нём мама жарила картошку…
Я с ужасом гляжу на неё, в надежде, что это шутка, но она кивает и продолжает давить языком о нёбо кушанье, растягивая удовольствие.
Кусок мягкого суфле камнем застревает в горле и, не в силах больше терпеть и слушать рассказы обо всех этих ужасах, я выбегаю из комнаты, сдернув кепку с вешалки у выхода. На лестничной площадке останавливаюсь отдышаться, заодно вытираю нос рукавом, и слышу, как стуча костылями, раскачиваясь из стороны в сторону, идёт она, такая слабая, что давно уж не в силах спуститься на этаж к почтовому ящику, который сладко пахнет пылью и кошками.
Косточки её рук в браслетах вен путаются промеж складок детского фланелевого халата, несоразмерно большая, совершенно круглая голова едва держится на тонкой шее, глаза слезами стекают из-под очков:
