"И побежала быстрыми шагами".
"После возвращения из командировки… ночью… словоохотливо рассказывала о своей командировке в женотделе… О Нюрке говорили — Нюрка молодчина, в детском доме чувствует себя свободно. Как-то Даша взяла ее на праздник домой, но она все время рвалась обратно". Глеб "не слушал ее, отвечал невпопад… обнимал ее, брал на руки, распалялся… Она оскорбленно упрекала его: "Почему ты не чувствуешь во мне товарища?" Когда "Даша разделась… он сгреб ее в охапку, бросил на кровать… голое тело ее бесстыдно корчилось от натуги. Вдруг ловким ударом ног она сбросила его на пол: "По какой это азбуке коммунизма ты учился, товарищ Глеб? Вот так большевик! Я уже не только баба…" Какая-то невиданная сила дышала в ней".
Эта невиданная сила позволяет Даше долго отбиваться и от другого коммуниста, предисполкома Бадьина, "смуглого, со сдвинутыми бровями, с бритым черепом, коренастого, в черной коже" ("Даша закорчилась, чтобы освободиться от его взбешенных мускулов…"), но тут пасть бы ей, да хорошо Бадьину помешал заставший эту сцену казачий разъезд. Глеб и Бадьин мучаются от Дашиного непокорства и никак не могут совершить утечку своего энергетического богатства. Тем временем на Глеба кладет глаз "товарищ Мехова, завженотделом". "Полечка Мехова" пригласила Глеба домой. "В комнатке было светлоти пусто. У стены стояла железная кровать. Над кроватью — Ленин". Глеб пожаловался на Дашу: "Не в силах взять ее… и это делает меня зверем". Полечка "стояла перед Глебом такая простая, открытая, такая доверчивая и близкая", что "он прижал ее грудь к себе", и уже готов был совершить утечку своего энергетического богатства, но "у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь", и неожиданно пришла Даша.
Бадьин оказался удачливее Глеба: он жил в соседней с Полей комнате и однажды, получив от Даши парийный отпор ("Уезжай сейчас же. Иначе я поставлю вопрос о тебе в партийном порядке"), ночью постучался к Меховой в дверь. "Что тебе надо, Бадьин? — спросила Поля. — Что тебе надо?" "И не успела опустить рук: страшной тяжестью он обрушился на кровать и придавил ее к подушке". С тех пор третий жилец Полиной коммуналки, недобитый интеллигент Сергей Ивагин, читающий ночами ленинский "Материализм и эмпириокритицизм", не раз слышал через стену, как "громыхала и свистела кровать", а "голос Поли был рваный — не то она плакала, не то смеялась".
Кровать Даши и Глеба не громыхала и не свистела — "во тьме… они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу)". Кончилось это тем, что Даша переехала жить к Поле, вконец изнуренной Бадьиным и нуждавшейся в товарищеской женской заботе. Глебу Даша сказала, что он ее "не уважает" и "каждую ночь превращает в пытку". Мужа ей успешно заменяла теперь работа в женотделе. Поскольку Даша "всем существом постигла, что есть более могучая любовь, чем любовь к ребенку" и к мужу, ее дочь Нюрка "угасла, как звездочка утром" в родном детском доме имени Н. К. Крупской. Глеб же утешался как мог в машинном отделении завода: "Здесь, около маховиков… влажные, горячие волны полыхали в лицо, в руки и грудь и потрясали Глеба"”.
