"Хорошо! хорошо! Извини меня предъ отцемъ протоіереемъ, и скажи, что сейчасъ иду."
Послѣ сего, выйдя въ пріемную комнату, начальникъ раскланялся съ ожидавшею его даннымъ-давно подобострастною толпою, и вмѣстѣ съ нею отправился туда, гдѣ душа кающагося грѣшника можетъ обрѣсть Небо; а нераскаяннаго -- вѣчное наказаніе; однако жъ Антонъ Григорьевичъ, надѣвъ опять на себя роль смиренно-мудреннаго христіанина, столь хорошо разыгрывалъ ее, что безпрестанно утиралъ слезы, и проплакалъ отъ умиленія почти всю обѣдню.
Но окончаніи обѣда, начальникъ, не показавъ ни малѣйшаго вида неудовольствія, пригласилъ протопопа къ себѣ на обѣдъ, за которымъ посадилъ его по правую сторону; по лѣвую сидѣла его супруга; далѣе Марія и мичманъ; въ концѣ же стола засѣдали дьячекъ и фельдшеръ, приглашенные къ обѣду по извѣстной пословицѣ: на безрыбье и ракъ рыба. Сверхъ сихъ лицъ, были еще нѣсколько чиновниковъ съ женами; но мы не имѣемъ надобности именовать ихъ, замѣтивъ только одно обстоятельство, что земскіе отличалась особенною свободою и самоувѣренностію въ превосходствѣ предъ своими собратіями. Обѣдъ шелъ весьма тихо и чинно. Любимый разговоръ Антона Григорьевича, когда онъ находился въ собраніи, былъ о суетѣ міра, о трудномъ пути креста, о самоотверженіи и презрѣніи всѣхъ благъ житейскихъ и проч. и проч. Сверхъ того, за столомъ у него всегда была читана Библія, и на сей разъ сіе чтеніе было поручено дьячку, который самымъ выразительнымъ и нѣсколько гнусноватымъ голосомъ, съ необходимымъ для него прибавленіемъ глупѣйшихъ жестовъ, провозгласилъ:
Книга Іисуса сына Сирахова.
Чадо! живота нищаго,не лиши, и не отвращай очесъ отъ просящаго; души алчущія не оскорби, и не разгнѣвай мужа въ нищетѣ его....
-- Вотъ истинная мудрость! -- говорилъ Антонъ Григорьевичъ, обращаясь къ протопопу,-- Вотъ чему мы должны бы слѣдовать!
Протопопъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, но не сказалъ ни слова, а дьячекъ продолжалъ:
"Не уповай на имѣніе твое, и не рцы: довольно мы сутъ.... Не рцы: кто мя преможетъ; Господь бо мстяй отмститъ ти...."
При семъ словѣ начальникъ принялъ мрачную мину, и, прервавъ чтеніе, сказалъ дьячку: "Ну-ка, Степанычъ, прочитай что-нибудь изъ книги Іова. Я особенно люблю эту книгу -- говорилъ онъ обращаясь къ протопопу: -- Тутъ есть столько сходнаго съ моимъ положеніемъ!"
Дьячекъ развернулъ сію книгу, и продолжалъ чтеніе съ величайшею монотоніею; гости всѣ молчали, и обѣдъ походилъ болѣе на похоронный, нежели на имянинный. Самъ имянинникъ показывалъ видъ глубочайшаго вниманія къ чтенію, и только знающему состояніе его души можно было бы примѣтить тѣ бѣглые, но поѣдающіе взгляды, которые онъ бросалъ на Maрію. Въ одинъ изъ сихъ моментовъ, дьячекъ, исключительно мѣтившій на мичмана, съ большею противъ обыкновеннаго энергіею возгласилъ: "Завѣтъ положихъ очима моима, да не помышлю на дѣвицу...." Самое мгновенное содроганіе пробѣжало по лицу сластолюбиваго лицемѣра, и хотя никто не могъ примѣтить сего, кромѣ собственной его совѣсти, но онъ, тревожась ложнымъ опасеніемъ виновнаго, счелъ необходимымъ придать этому движенію другую причину. "Ахъ, Боже мой! -- говорилъ онъ -- я изабылъ отдать вамъ, Викторъ Ивановичъ!... Къ вамъ есть письмо.... Вотъ оно! Прочитайте, пожалуй-ста, теперь, и если нѣтъ никакого секрета, то разскажите намъ: кто и что къ вамъ пишетъ. Намъ здѣсь всякая бездѣльная новость драгоцѣнна."
