"Ахъ, полно плакать, Караулиха!" -- сказала Марія, у которой также показались на глазахъ слезы.
-- Какъ же не плакать и не рыдать мнѣ, ангелочекъ ты мой, когда нашлось этакіе добрые люди, какихъ здѣсь и слыхомъ не слыхано! Вотъ я здѣсь десятой годочекъ выживаю, извѣстно вамъ, а кто призиралъ меня, горемышную, кромѣ вашего дѣдушки? -- Дай Господи ему доброе здоровье! -- А то нѣтъ, и кусочка, не жди ни откуда, а вѣдь, бывало, мой-то заѣдетъ въ море, такъ по цѣлому году и глазъ не увидишь!
"Гдѣ же онъ женился на тебѣ?" -- спросилъ мичманъ, желая узнать ея происхожденіе.
-- Въ Иркутскѣ, мой родимый, въ Иркутскѣ. Вишь, батюшка мой былъ тамошній козакъ Почекунинъ. Мой-то жилъ тогда еще исправно; присватался; батюшка позарился, да и отдалъ меня за него, а онъ и спейся! Пилъ, пилъ, да подъ конецъ и нанялся въ компанію. Что дѣлать? Принуждена была ѣхать сюда вѣкъ коротать!
"А желала ли бы ты воротиться въ Иркутскъ?"
-- Ни што, мой кормилецъ, какъ бы не желать!
"Ну такъ я постараюсь объ этомъ...."
-- Ахъ ты, родимый мой! -- вскричала Цыганка, опять кинувшись въ ноги. -- Дай тебѣ, Господи! Награди тебя Господи!
"Ну хорошо, хорошо! Прощай."
По выходѣ изъ хижины мичмана и Маріи, Цыганка опять приняла на себя мрачный видъ; сѣла подлѣ стола, и подперши рукою голову, погрузилась въ глубокую думу, прерывая изрѣдка молчаніе отрывистыми восклицаніями: "Такъ, это онъ! Вотъ судьба!.... Для него мой пьяница отдалъ жизнь, для этого бестіи, котораго отецъ, который самъ было причиною моей ссылки!.... Такъ нѣтъ же, злая судьба! Я пойду наперекоръ тебѣ; не дамъ смѣяться тебѣ надо мною!... Ядъ и ножъ! вы еще остались у меня! вы еще при мнѣ, мои вѣрные товарищи съ того ненавистнаго дня, какъ люди заставили меня таскаться по свѣту!..." Цыганка, разгорячаясь болѣе и болѣе, пришла, на конецъ, въ совершенное бѣшенство. "Меня обезчестили -- вопіяла она съ величайшею яростію -- меня обманули, наругались надо мною, меня гнали изъ мѣста въ мѣсто, терзали, мучили, кровь мою пили. И ты, злодѣй, и твой проклятый выродокъ были всѣму причиною!... Теперь ваша очередь наступила; теперь пришло время мнѣ потѣшиться надъ вами; теперь вы попали въ мои руки: гибните же, окаянные?"
Дѣти цыганки, приведенныя въ испугъ ея бѣшенствомъ, вскочивъ съ печи, полѣзли къ ней. "Матушка, матушка! что ты сердишься? На кого ты сердишься!"
-- А, дьяволы! вы хотите меня умилостивить? Нѣтъ вамъ пощады!"
Она махнула наотмочь можемъ, и два сына ея, облитые кровью, упали къ ея ногамъ. Съ тѣмъ вмѣстѣ выпалъ и ножъ изъ ея рукъ. Она сѣла на скамью, какъ будто пришла въ себя,и, устремивъ страшные взоры на лежавшіе предъ нею трупы дѣтей, захохотала отчаяннымъ смѣхомъ: "Ха, ха, ха! Вотъ еще штука!.... Такъ я зарѣзала своихъ дѣтей! Это ты, господинъ дьяволъ, подшутилъ надо мною! Тебѣ все хочется моей души? Возьми, братъ, ее: она твоя; но у меня еще есть на землѣ отрада!.... Однако жъ прибрать трупы. Мнѣ не впервые хоронить ихъ, и для меня все равно теперь кого ни похоронить!.... Лежите, дѣти! Теперь вы будете и сыты, и теплы, и одѣты: чего же вамъ болѣе? Хорошо, что у васъ такая добрая мать!" Она подняла половицу, и выкопавъ яму, положила въ нихъ оба трупа, завернувъ ихъ въ рогожу. "Не прочитать ли молитву? Вѣдь, говорили: эта глупая барыня, у которой я жила съ дѣтства, окрестила меня.... Ха ха ха! Все пустое!"
