Расчет той башни, куда попал снаряд, погиб на месте.
Тут подбежали санитары, и мы спустили контуженного ротмистра на землю.
– А где остальная рота? Где остальные машины? – спрашивает у танкистов кто-то.
– А что, нас не хватило? – отвечает сутулый мужик с разбитой бровью.
Когда "Коробочку" перекладывали на носилки, он вдруг очнулся, посмотрел на меня ясными голубыми глазами, хотел что-то сказать, но не смог.
Я увидел, как сжимаются и разжимаются пальцы его правой руки, и поддавшись непонятному импульсу подал ему свою руку, на что он ответил крепким рукопожатием, а потом слегка кивнул и улыбнулся самыми уголками глаз. Эх, "Коробочка"! Елки-палки, как так-то?
* * *
Нас прижали под хутором Ляколоды. Первый снег падал на землю и тут же таял, под ногами хлюпало, и до позиций лоялистов от нашего пригорка было полверсты. Полверсты огня, грязи, крови и смерти.
В том, что меня убьют, я почти не сомневался – атака была назначена с минуты на минуту, по зеленой ракете, и идти за спинами своих бойцов я бы просто-напросто не смог.
Там у них все было пристреляно из пулеметов и зенитных пушек, изготовленных для огня по наземным целям. А у нас кроме четырех сорокапяток подавлять их было нечем…
– Приготовиться к атаке! Примкнуть штыки! – кричу, срывая голос.
Бойцы знают, что я пойду впереди, поэтому начинают шевелиться, хотя лица – мрачнее некуда. Кому охота быть пушечным мясом?
Взлетает ракета, подсвечивая хутор, грязь и первый снег в потусторонний зеленоватый оттенок. Кто придумал атаковать в сумерках?
– Ро-ота!.. – начинаю я, но тут шипит рация, и я, поперхнувшись, затыкаюсь.
– Десятая штурмрота на связи. Прием!
– Привет, поручик! – орет бодрый голос. – Я "Коробочка", иду на прорыв! Не попадитесь под гусеницы!
Рыча, грохоча и лязгая мчится рота сверхтяжелых панцеров в составе одной машины. "Коробочка" разворачивает башни в сторону вражеских позиций, а на душе у меня становится легко и радостно, и, в конце концов, теперь полверсты – это не так уж и много!
Пахло хвоей, прелой листвой и сыростью. Осенний лес хрустел, шелестел и перешептывался, растревоженный непрошеными гостями. Мы стояли на самой опушке, Стеценко курил, а я разглядывал свои сапоги.
Сапоги были нечищеные, покрытые коркой из засохшей грязи и налипших веточек и листочков. Я постучал ногой об ногу, стараясь стряхнуть эту мерзость, но без толку.
– Пора бы, – проговорил Стеценко и выпустил изо рта облако табачного дыма.
Я глубоко вдохнул густой, пропитанный лесными запахами воздух и скомандовал, негромко, но внятно и отчетливо:
