− Я никуда не денусь, − старик внимательно посмотрел на каторжника, и тот приметил совершенно безжизненные глаза. Они показались ему влажными и мертвыми, как двугривенные на лице у покойника.
− Буду неподалеку, − проскрипел наконец голос, −ты знаешь, где. А теперь слушай: за вознаграждением причалишь в полночь…
− На Змеиное гнездо?
− Как договаривались, − капитан мотнул головой. −Но запомни: подгребешь один.
− А братва? − Мамон раздул волчьи ноздри.
− Не удивлюсь, если однажды тебе заткнут пасть ганшпугом, приятель.
− Добро, добро, хозяин − барин, − мрачливо откликнулся атаман. − Один навернусь. Но гляди… шутковать со мной! Самому черту соху к горлу приткну, и ау… Небось знашь, за мной не заржавет. Значит, на Змеином в полночь?
Гелль утвердительно кивнул:
− Страсти в тебе сильнее рассудка, Мамон. Смотри, не угоди в петлю.
Желваки каторжника взбугрились, сжались тяжелые челюсти, покуда не погас горящий в его зрачках злобный огонь:
− Должок платежом красен, капитан.
− Тебе отсыпят сполна, − старик ухмыльнулся.
По хребту атамана пробежали мурашки. «Упырь… Упырь и есть!» Сощурив глаза, Мамон медведем загрохотал по ступеням.
Вечерело. Уходящее солнце пряталось за багровыми тучами, и какой-то невнятный болезненно-серый свет начинал заливать город. Тени разрастались и плотно ложились на дороги. Шум на Купеческой почти стих, лишь воронье в гранатовых отблесках догорающего пожарища плотной стаей продолжало ходить кругами, предвкушая обильную тризну.
Думами о костлявой с косой Преображенский голову не забивал. Времени всегда было в обрез − не та закваска, да и не мог он допустить, что когда-то коснется его смерть липкими крылами, заглянет в очи молчаливым зовом… Нет, он не боялся ее и понимал, что когда-то пробьет час… так ведь это когда-то: глаза проглядишь − не дождешься. Но нынче Андрей Сергеевич занедужил и, как шепнул переживавшему за дверьми капитанской каюты денщику Петр Карлович, «вельми отчаянно!». Он только что осмотрел капитана, и бледность, и притаившийся нездоровый блеск в глазах вызвали у судового фельдшера неподдельное беспокойство.
− Ох ты, Господи! − взволнованно сетовал он, роняя непомерно длинные руки, которые казались прихваченными нитками наживульку. − Вот не было печали, да черти сподобили. Плох наш капитан − хворый.
Старый казак с усердием внимал, сердито покусывая обгорелый ус, и сокрушался:
− Вот, ить, напасть-то какб, Петра Карлыч! На днях, значить, швартовые отдавать, а он, сердешный…
