Девушка решительно сбросила одеяло, обула туфли, встала и отряхнула помятое платье. За последнее время она привыкла спать, не раздеваясь. Если преследователи появятся ночью и придется бежать, она должна быть готова.
Вода в кувшине была ледяная. Мэри намочила маленькое полотенце, тщательно обтерла лицо и шею, вымыла руки и напоследок прополоскала рот. Прическу пришлось делать в темноте и без зеркала, но она не переживала: изящная шляпка прикроет любые изъяны. Когда она закончила, за окном уже посветлело. Выглянуть на улицу девушка побоялась, но, судя по доносившимся снизу громким голосам, жители Саутгемптона возвращались к своим ежедневным делам и заботам.
Вещей у нее с собой было немного: все уместилось в простой дорожный мешок, с которым обычно путешествовали служанки. Порывшись в нем, Мэри вытащила завернутый в салфетку кусок хлеба с сыром — скудный завтрак, приготовленный ей в дорогу сестрой Питера, Дженни. Ах, Дженни, Дженни… Как прекрасно ты пела арию дона Херонимо из «Дуэньи» — со смеху можно было лопнуть!
«Что за проклятье — упрямая дочь:
Отцу, что ни день, огорченья и муки.
Поклонники, письма и прочие штуки,
А дельный жених изгоняется прочь.
Что за проклятье — упрямая дочь!»*
Девушка стряхнула крошки с платья и вытерла руки салфеткой.
— Ничего не бойся, Мэри-Энн, — с улыбкой прошептала она, проверяя, на месте ли письмо и кошелек с деньгами. — Ты уже в паре шагов от своей мечты.
За окном медленно проплывали жилые дома: сперва деревянные, одноэтажные, потом — каменные, в два или три этажа. Мелькали фигуры людей — спешащих куда-то мужчин и женщин. Пару раз мимо проехали встречные кареты. Невыносимо хотелось приказать кучеру остановиться, выбраться наружу и пройтись пешком, размять затекшую спину и ноги. Но нельзя: тут же налетят проголодавшиеся за ночь уличные попрошайки, начнут теребить, умолять, жалобить…
Дядя Грэм, что-то напевая себе под нос и по очереди закидывая ногу на ногу, начищал дорогие бархатные туфли специальной щеточкой.
«Если бы я писала о себе книгу, я бы начала ее так: меня зовут Кэтрин Роуз Маккейн, и недавно я навсегда потеряла отца. Нет, не только отца: добрейшего человека, мудрого наставника, лучшего друга… Единственного, кто любил меня такой, какая я есть, просто за то, что я была в его жизни».
Кейт отвернулась от окна и поспешно смахнула непрошеные слезы.
Все остальные любили ее исключительно за что-то: за ее молодость и красоту, за то, что она дочь всеми уважаемого и весьма состоятельного джентльмена, за то, что она, в отличие от многих женщин, в том числе старших сестер, хорошо образованна, умна и начитанна, и за то, что ее бескорыстное сердце полно доброты. Хотя чаще всего не любили — как раз за все перечисленное выше. Кейт с шестнадцати лет посещала званые обеды у соседей, светские собрания в столице, но у нее до сих пор не было ни одной подруги. Миссис Маккейн, ее мать, говорила, что виновата в этом она сама: в приличном обществе полагается вести себя подобающе полу и возрасту, а не умничать и не вести себя дерзко и крайне заносчиво.
