(Тут мне прямо увиделись призраки этих когда-то вынесенных из квартиры альпенштоков. И Тане, кажется, тоже.)
– А какие отношения у тебя были с Андреем? Вы вообще виделись? Общались?
– Конечно, он же иногда по году, даже по два жил дома. Он меня не любил. Я его, кажется, тоже. Но при этом мы были довольно близки. Он говорил: «Тебе хорошо, ты можешь ходить везде, и помирать прямо сейчас тебе не надо. Вот почему это я, а не ты должна помереть? Можешь ответить?» И еще: «Ты знаешь, что там, после жизни? Я тоже не знаю. Но вот смешно: если там все же что-то есть и мы с тобой потом, после смерти там встретимся, то я буду молодым, а ты – сморщенной старушкой. Может, в этом и есть справедливость?»
Когда-то Андрей был шумным и резким, но в последние два-три года жизни стал язвительно-апатичным и с болезнью почти не боролся. За него боролись родители.
Иногда какой-то мимохожий психолог напоминал родителям: вообще-то вы не должны забывать, что у вас еще и дочь есть… Тогда на некоторое (непродолжительное) время фокус чуть-чуть смещался в сторону Тани: как дела в школе? Может быть, ты хочешь о чем-нибудь поговорить? Извини, что мы не можем тебе что-то купить или куда-то поехать, ты же понимаешь, у нас все деньги уходят на лечение…
Спасибо, хорошо, нет, спасибо, ничего страшного, – отвечала девочка.
Таня всегда неплохо училась, сама поступила в экономический класс, но в последние три года серьезно увлеклась современными спортивными танцами, танцует в ансамбле и даже думает о поступлении то ли на танцевальное отделение колледжа искусств, то ли в институт Лесгафта (физкультурный).
– С чем же ты ко мне? – спросила я.
– Как мне сделать, чтобы они сейчас от меня отстали? – спросила Таня.
– Пристают?
– Ага. Сначала вообще был просто домашний филиал морга: тихо, холодно, лампы и кафель. Потом они все туда ездили, ходили, в инете читали-писали…
– Куда?
– Ну, в эту их тусовку, где у всех все больные и более-менее «помиранцы», они же там все друг друга знают, за много-то лет, общаются, собираются, тусуются, шарики выпустить, свечечки зажечь и все такое… мемориальное…
А потом однажды я просто сама взяла и убрала все, что от Андрея осталось («Вынесенные альпенштоки!» – подумала я). Тогда они как-то отморозились, сходили куда-то, им там, видимо, сказали: ну, у вас вообще-то еще один ребенок остался. И вот. Теперь мне купили три платья и две юбки (я платья и юбки не ношу) и объясняют, что танцевать – это не профессия и нужно поступать на экономический факультет или уж на архитектурный, если мне искусство нравится. А когда я им прямым текстом говорю: отвалите! – они говорят: ты же понимаешь, что мы пережили… То есть я им теперь должна, что ли? Прямо не знаю, что и думать. Иногда думаю, что я, наверное, последняя бесчувственная сволочь, монстр какой-то…
