Она была не настолько бледной, как он. Глаза ее были спокойны, как у ребенка, но он вздрогнул, дрожа с головы до ног, и свеча мерцала в его руке.
Наконец он прошептал:
– Сильвия, это я… – и повторил: – Это я.
Затем, зная, что она мертва, он поцеловал ее в губы.
И всю долгую ночь кошка мурлыкала у него на коленях, сжимая и разжимая мягкие коготки, пока небо над улицей Четырех ветров не побледнело.
Старый месяц умрет –
Восстанет луна молодая.
Наверно, он падает с неба,
Как беспомощный старец.
В комнате было уже темно – высокие крыши напротив почти не впускали в нее декабрьский день. Девушка придвинула стул поближе к окну, и выбрав толстую иглу, продела в нее нить и завязала узелок. Затем она разгладила на коленях детскую одежку, наклонилась, откусила нить и достала из-под подола иголку помельче. Отряхнув нитки, кусочки кружев, она снова положила вещицу на колени.
Затем она вытащила иголку с ниткой из корсажа и пропустила ее сквозь пуговицу. Рука у нее дрогнула, нитка оборвалась, и пуговица покатилась по полу. Девушка подняла голову. Ее глаза были прикованы к предзакатной полоске над крышами. С улиц доносились звуки, похожие на барабанный бой, а за ними, издалека неслось неясное бормотание, нарастающее, грохочущее вдалеке, словно волны, бьющие о скалы, а потом уползающие вниз с угрюмым рычанием.
Холод усилился, пронизывающий холод. Он остекленил вчерашнюю слякоть. С улицы отчетливо слышались звуки, резкие, металлические – звуки выстрелов, стук ставень, изредка – человеческих голосов. Воздух отяжелел от темного холода. Было больно дышать, и каждое движение давалось с трудом.
Пустынное небо устало раскинулось над городом печальными облаками. Эта печаль пропитала холодный город, разрезанный пополам замерзшей рекой, великолепный город с башнями и куполами, набережными, мостами и тысячами шпилей. Она разливалась по площадям, захватывала проспекты и дворцы, кралась по мостам и ползла по узким улочкам Латинского квартала этим под серым декабрьским небом. Тоска, глубокая тоска. Сеял мелкий ледяной дождь, посыпая тротуар крошечной кристаллической пылью. Она барабанила по стеклам и скапливалась вдоль подоконника. Свет в окне почти погас, и девушка снова низко склонилась над своей работой. Наконец она вновь подняла голову и откинула волосы со лба.
– Джек…
– Да, милая?
– Не забудь вычистить палитру.
– Хорошо, – сказал он и, взяв палитру, уселся на пол перед печкой. Его голова и плечи оставались в тени, но пламя освещало колени и отсвечивало красным на лезвии мастихина. В свете пламени рядом виднелась цветная шкатулка, на крышке было вырезано:
