Ева рассмеялась. И от смеха его пробрало морозом по спине. А она повторяла «Что ты наделал? Что же ты наделал?».
Ей, вдруг вспомнившей, кто она, подчинилась природа. Растеклись по горам лиловые реки. Паутиной пронизав весь остров.
— До того, как мы обменялись местами, до того, как ты забрал участь Бога, ты твердил, что людей нужно любить. И вот ты — Бог! Люби их! Но ты не любишь. Прими их! Но ты не можешь. Пойми их! Но ты не хочешь.
Он бросился ее останавливать. Хоть что-то исправить, объяснить. Она раскрыла руки, и Самсавеил едва успел подхватить сына и прижать к себе. Она обхватила за шею, поцеловала, будто прощаясь, и прошептала тихо:
— Покорись. Так я хочу. Так велю. Вместо довода будь моя воля.
Сопротивляться Самсавеил не смог.
Он помнил, как она ушла. Помнил, как забрали сына. Помнил, как его, уже ничему не сопротивляющегося, забрали тоже.
Он знал, что она умерла в ту же ночь, а от нее осталось только нетленное сердце. Знал, что сын умер одновременно с ней. Знал, что из его плоти и крови будут созданы не только крылатые.
Он не понимал, отчего она так с ним поступила. Зачем? За что?!
Самсавеил снова открыл глаза и посмотрел на вечнолиловые звезды. Прижал к себе спящую Еву, погладил по рукам, закованным в черную паучью броню, поцеловал в волосы.
— Радость моя, — прошептал, укрывая ее крыльями. — Радость моя.
Она тихо спала и видела сны.
А он был снова счастлив. Прекрасно понимая, что это не вечно, Ева смертна. Но это было поправимо. Лишь бы только она не узнала, о чем он думает и куда исчезает, оставляя ее в убежище.
Ева не помнила, кем на самом деле была. Не знала, что на самом деле тогда произошло — ей и кошкам он рассказал совсем другую легенду. Она не должна была помнить. Уж об этом он позаботился, стерев воспоминания. Стереть бы и себе, но стигматы ныли каждую ночь.
Полуденное солнце совсем не грело. Холодные лучи скользили по веткам деревьев, разбухшим почкам, проклевывающимся листьям. Но не дарили тепла. Сапоги вязли в грязном снегу, проваливались в ледяные ручьи талой воды. Нойко промочил ноги и с нескрываемой завистью поглядывал на Аньель, которая осторожно ступала копытцами, боясь, разве что, замызгать штаны. Белоснежный мех по щиколотку был в грязи, но это не доставляло козочке ощутимых неудобств.
— И почему нельзя было нормально пойти, а не по этим весенним топям?! — огрызнулся цесаревич, отряхивая крыло от мокрого снега.
— Потому что нам нужно речку перейти, а по мосту ты не хочешь, там патрули охотниц, — в сотый раз повторила Аньель и, взглядом поискав тропу пошире, повела Нойко по ней. — А здесь река поворачивает и есть узкое место.
