И казалось тогда, что счастье будет длиться вечно. Словно Ева не смертна. Словно больше никого нет.
А бесконечность оказалась длиной в миг.
Родился сын. Крохотный крылатый младенец перевернул все, что было, вверх дном. Всю жизнь. Он одним своим существом разрушил прежний мир.
Пока у Самсавеила была лишь Ева, он сам был божеством для всех. Недосягаемым. Неуязвимым. Совершенством. Но с появлением сына люди как будто изменились. Осознали, что совершенство доступно и им. Всем. И каждый сможет летать. Каждый сможет спросить у бога, любит ли он их. Самсавеил знал, что им никто не ответит — престол пустовал. Но никто не верил. Все хотели летать, пусть даже и пришлось бы заплатить высокую цену — никого это не волновало. И все, что ему оставалось — защитить возлюбленную и сына. Он даже был готов уничтожить хоть целый мир, лишь бы они были в безопасности, лишь бы никто не посмел очернить его счастье.
Но он не был готов к тому, что для него приготовила судьба.
И вот он снова прятал под своим крылом Еву с младенцем. Снова объяснял глупым, как дети, людям, что он не даст им крыльев никогда. Снова сжимал кулаки, зная, что стоит ему перейти от слов к делу, Ева повиснет на руке и будет умолять никого не трогать, а ему останется только стереть память пришедшим и вернуть их по домам, будто ничего и не было. До следующего раза. И он терпел раз за разом. Терпел глупую веру Евы в то, что люди достойны любви и понимания. Терпел, когда эти «достойные» приходили с оружием. Терпел, когда угрожали ему. Повторял, как безумец, что он не желает зла. Себе повторял, словно мантру, что шестикрылым серафимом он стал лишь потому, что хотел сделать мир лучше. Для кого лучше?! Это уже перестало быть важным, перестало быть нужным. Разумным. Понятным. Как будто даже достойным.
Но всемогущий не есть всестерпящий.
Когда угрозы перешли все мыслимые и немыслимые границы, и на Еву напали, уже никакие ее мольбы не смогли его остановить. И целую толпу он превратил в прах в одно мгновение. Всех, кто был возле нее. Всех, кто видел. Всех — в серую пыль под ногами. Растоптал сапогами, развеял, взмахнув крыльями. Стер, будто их и не было. Она рыдала, икала от страха, прижимая разрывающегося криком младенца к груди, и смотрела Самсавеилу прямо в глаза. Совсем не так, как раньше. Будто только тогда поняла наконец, кто перед ней. Будто лишь тогда осознала.
Самсавеил протянул к ней руку, но она попятилась. Он сделал шаг, она шагнула от него. Он не понимал. Он спрашивал ее, цела ли она, не ранена ли, прекрасно зная, что нет — только порвано платье от пояса, да на руке проступает синяк. Он говорил и говорил, пытаясь ее успокоить. Она смотрела зверем. Он опутал ее лиловым облаком, которое должно было унять страх, образумить. Она втянула носом терпкий дым и вдруг изменилась в лице. Вспомнила, кто она, кем всегда была. Вспомнила, кем всегда был он.
