— Вот,— с горечью упрекал он себя,— если б в минувшей войне я не дезертировал, я бы
мог стать героем или генералом.
В подобном настроении его застал однажды, смиренно покашливая у него за спиной, директор гостиницы. Господин Голужа смерил его недовольным взглядом и продолжал смотреть вдаль, где по-прежнему без устали мельтешили вороны. — Простите, что осмеливаюсь докучать вам, но дверь была открыта, и я подумал, что…
— А разве не достаточно того, что я размышляю в этой вашей жалкой гостинице?
— Вы вновь размышляете о сути?
— Разумеется, — язвительно процедил сквозь зубы господин Голужа. — А тем, кто заключал пари, передайте, что они проиграли: мою смерть никому не дано запланировать или предвидеть, ибо она придет лишь в миг моего собственного озарения.
Так облетали дни: все более короткие и все более угрюмые. На городок обрушились все ветры, дожди и спелые бури: у реки стонали оголенные и промерзшие тополя. Все жители сидели по домам и без особой нужды не выходили на улицу. И только господин Голужа, несомненно и этим доказывая свое отличие от прочего люда, ежедневно прогуливался по главной улице, а затем, облокотившись на парапет моста, стоял над рекой, сражавшейся со льдом, пока стужа но пробивала подаренное ему пальто, изготовленные по особому заказу сапоги и толстый шерстяной шарф, связанный нежными ручками одной из утренних дам.
Между тем в конце декабря у него случился понос, и он провел несколько дней в комнате, отказываясь от еды и питья и не разрешая навещать себя или каким-либо иным способом тревожить. Он пил различные настои, которые сам себе готовил, а на всевозможные озабоченные расспросы, не захворал ли он, сообщал через директора гостиницы, будто уединился в размышлении, ибо ему было стыдно признаться в том, какая с ним случилась беда. Горожане заключили, что физически очищая свое тело, он готовится окончательно перейти в царство духа и что, по всей вероятности, он наложит на себя руки новогодней ночью, когда всеобщее ликование достигнет апогея. Городок гудел, точно разворошенный улей, и все испытывали, в некотором роде, стыд, подозревая, что свой уход он назначил в тот для всех них радостный миг лишь для того, чтобы подчеркнуть, с каким отвращением он покидает мир, где им суждено оставаться. Они принялись упрашивать и уговаривать его отложить исполнение своего намерения, перенести его на какой-нибудь другой, менее значительный день, дабы они могли с наслаждением его оплакать. Он долго упирался и отказывался. Но в конце концов согласился, чтоб не отравлять им радость.
