Он проснулся только после полудня и с наслаждением отобедал, радуясь самой мысли о том, что ночной кошмар миновал. Он собирался в последний раз совершить свою обычную прогулку по главной улице, а с наступлением сумерек украдкой сесть на первый поезд, идущий к югу. Правда, из-за этого он немного грустил, однако он тешил себя надеждой, что где-нибудь на свете найдется еще городок, на котором он остановит свой выбор и который, может быть, полюбит.
В тот день после обеда ему нанесли визит семеро видных горожан, при виде их угрюмых физиономий у него в груди вспыхнул язычок пламени, которое, вероятнее всего, было дурным предчувствием. Но он собрался с силами и встретил их улыбкой.
— Добрый день, господин Голужа.
— Мои дни сочтены,— не без ехидства возразил он.
— Простите, но по этому поводу мы к вам и пожаловали, — произнес самый старший.
— Мне сейчас ни до чего нет дела, приходите в другой раз.
Однако они, не снимая пальто и шуб, рассаживались. Четверо устроились в креслах, один развалился на постели, а самый осанистый и крупный остался стоять, прислонившись спиной к двери.
— Нам пора объясниться, — произнес он, моргая раскосыми глазами.
— А разве вам что-нибудь не ясно?
— Увы! Вы давно обещали покончить с собой, и мы в некотором роде чувствуем себя обманутыми.
— Ну и ну, — поразился он,— это вы меня обманули: в ту праздничную ночь убедили меня нарушить обретенный было мною мир, а теперь, в ожидании пока меня вновь посетит вдохновение, я должен смотреть на вас и терпеть ваше присутствие.
— Но мы больше не можем вас видеть, а тем более ожидать, пока на вас снизойдет вдохновение!
— Как вы смеете вмешиваться в мою судьбу! — возмутился господин Голужа.
— У нас есть право на это, уважаемый господин! Объявив о своей смерти, вы хитроумно и лукаво переплели ее с нашей жизнью: целых шесть месяцев мы заботились о вас, лишая себя многих удобств и пренебрегая своими собственными делами и интересами. За это время, вместо того чтобы выполнить принятое на себя обязательство, так сказать, долг чести по отношению к нам, вы позорно злоупотребляли нашей добротой и терпением; вы транжирили наши деньги и, услаждая себя сверх всякой меры, распространяли безнравственность в нашей патриархальной среде. Вы даже потолстели. И все это за наш счет.
— Вы сами требовали, чтобы я жил за ваш счет,— возопил он. — Но вы фатально ошибаетесь, если полагаете, что я с самого начала вас не раскусил. Надо быть глупцом, чтобы не понять, что все это время вы по сути дела использовали меня как рекламу, в тайной надежде, что в конце благодаря моей смерти вам удастся — без каких-либо собственных заслуг — попасть на страницы центральных газет или даже на экраны телевизоров, навязав таким образом общественности свое жалкое существование и, помимо того, заменить туристов в ваш жалкий вонючий городок, который, по чести говоря, с самого начала мне показался отвратительным.
