Моя мать возвратилась в сумерках только затем, чтобы умереть возле меня.
Я лежал на веранде господина Берки, своего нового хозяина, и размышлял о нашей доле, о своей несчастной матери, о братьях и сестрах, о госпоже Книпер, о жизни вообще. Я размышлял и поскуливал больше от тоски, чем от холода.
Но тут появился мальчик и принялся гладить меня, отогревать руками, словно я был, не дай господи, воробьем, а не псом. Он посмотрел мне в лицо и засмеялся. «Анна, Анна, — крикнул он, — иди сюда, посмотри! Совсем как воробушек!» «И впрямь миленький», — согласилась Анна, потрепав меня по щеке. «Этот пес на кого-то похож, — сказал мальчик. — Правда, правда, очень похож». «В самом деле, — отвечала Анна, его сестра, — кого ж это он напоминает?» «Тебе тоже?!» — воскликнул мальчик. «Можно со смеху умереть», — сказала его сестра. «В самом деле можно умереть со смеху», — сказал мальчик. Он продолжал держать меня на ладони, как воробья. «Я знаю, на кого он похож», — сказала сестра. «Ну, скажи, на кого, — сказал мальчик. — Пожалуйста, скажи. Напомни». «Подумай сам, — сказала Анна. — Ну-ка сам вспомни». «Пожалуйста, скажи, — просил мальчик. — Я не могу сам вспомнить. Знаю только, что эта собака… ей-богу, умереть можно». «На старую госпожу…» — сказала Анна. «На госпожу Книпер, повитуху!» — сказал мальчик. «Вот смех! — сказала его сестра. — Вылитая госпожа Книпер».
Тут я и сам стал думать, что чем-то похож на госпожу Книпер, хотя, честно говоря, не представлял себе, в чем это сходство могло бы сказаться. Может быть, просто печаль накладывала одинаковый отпечаток на наши лица, потому что госпожа Книпер после своего поступка чувствовала себя очень несчастной, а я тосковал по своим. Что же касается сходства, то могу вам сказать, что я походил на свою мать. Те же большие темные глаза, иссиня-черные, как сливы, те же уши, заостренные сверху и чуть обвислые. Лишь фигуру я, возможно, унаследовал от своего (неизвестного) отца, потому что позже превратился в стройного пса с длинными ногами, каких у моей матери, если память мне не изменяет, не было. От матери я унаследовал и масть, желто-рыжую, и большинство свойств характера: чувствительность, покорность, терпеливость, верность, преданность, нервозность, равно как и некоторую леность и легкомыслие.
У такого пса, как я, не было волнующей биографии, о которой стоило бы много говорить. У меня была довольно счастливая юность (если не считать, разумеется, разлуки с семьей), хотя начал жить я в военное время. Может быть, именно поэтому. Поясню, что я имею в виду. Война уносит людей, отучает их от нежности, война рождает у людей страх, делает их недоверчивыми. В такой обстановке собака, верная, как я, собака, много значит. Если вы не ребенок и не слишком сентиментальны, вы можете любить ее без отчаяния, без опасения, что сойдете с ума, умрете от горя, если война отнимет ее у вас, вы можете любить ее, не делая никаких усилий, можете свободно исповедоваться перед ней, не опасаясь, что она выдаст ваши тайны и ваши сокровенные желания. В военное время собаке приходится трудно лишь до тех пор, пока у нее не отрастают клыки. (Оттого-то и пострадали мои сестры, царствие им небесное.) А для взрослого, сильного пса война — благодать. Начинается падеж скота, гибнут лошади, солдаты лишь едва присыпают землей палую скотину, только чтоб не торчало наружу. И так, дескать, растащат собаки да бродяги.
