— Сколько? — со вздохом спросил Никодим Аксенович.
— То-то и оно, что много. Семь с гаком.
Никодим Аксенович снова вздохнул.
— Широкий ты человек, Иван Маркелович. Одному готов шубу из сотенных шить, а другому — кусок бросишь, и то с оговорками.
— О чем ты?
— Да все о том. Не хотелось говорить. Ждал — сам смекнешь, а, видно, придется напомнить. Я твой первый помощник. Без меня, как без воздуха. Ты считаешь, что только сам достаешь трубы да стекло. Не только ты, и я достаю. Без меня ты по рукам и ногам связан, ржавого гвоздя не достанешь на стороне. А что я от тебя вижу? Ничего. Сам-то себя не забываешь, пьешь вволю с дружками, ешь всласть. Тебе стоит только шепнуть словечко: «Ну-ка, мол, скатерть-самобранка», — и готово. Не жизнь, а масленица!
— Никодим! Забываешься!
— Не я, ты, Маркелыч, забываешься. Кинул кусок — на, подавись. Дороже я стою, ей богу, дороже!
Сначала шея, потом уши, скулы Чупрова стали наливаться краснотой. Никодим Аксенович зябко повел плечами: все в колхозе знали, страшен бывал председатель в гневе.
— Та-а-к! Уходи-ка отсюда, божий человек! Уходи с глаз, пока не раздавил и душу твою поганую не вытряхнул! Благодарности выпрашивает! Семью тысячами пугает! Иди вон! Эти семь тысяч на себя возьму.
Никодим Аксенович не уходил.
— Ладно, пусть уйду я, пусть ты повинишься в этих семи тысячах. Пусть даже простят их тебе. А дальше как?
— Не твоя заботушка!
— Не моя, то правда. Твоя заботушка. Что дальше будешь делать? Кого на мое место посадишь? Сеньку Киселева? Тот, конечно, что ни скажи, сделает. Только, по неопытности, он в первом же деле себя и тебя запутает. Да ведь и я просто так не уйду, дам знать кой о каких документиках. Уйди, говоришь? Могу! Да сам не отпустишь.
— Что тебе нужно, старый пень? — поморщился Чупров.
— Жить вместе по совести.
— По совести? Еще на такое слово язык поворачивается!
— Ты трубы достал. Кто-то помог. Кого-то, знаю, ты благодарил. Не в воздух же ушли семь тысяч! А я каждый день помогаю. Грешно, Иван Маркелович!
Чупров вышел из-за стола, расставил толстые ноги в больших, крепких валенках. Его руки, перевитые набухшими жилами, грузно повисли вдоль тела. Казалось, поднимет руку, толкнет легонько — и сухонький Никодим Аксенович вылетит в дверь вместе со стулом. Но Чупров не поднял руки.
— Не зна-ал, Никодим, что у тебя такая корыстная душа! Ладно, не обижу!
— Иван Маркелович, сам посуди…
— Сказал, не обижу! Моему слову не веришь? Все!
Никодим Аксенович вышел.
