Ко мне дубонос относится с недоверием. Виноват был в этом я сам. В первые дни я вынужден был часто брать его в руки, а это для птиц, кроме попугаев, очень больно. Кроме того, захотелось мне приучить его садиться на руку. Лакомство с неё он брал, но садиться — не садился.
Я поместил его в гараже, в отдельной клетке. Кормил раз в день просом, овсом, льном и рапсом без любимых им семян подсолнечника. Заходил к нему часто и предлагал на руке семечки. Дубонос отказывался их брать. И так два дня. На третий он всё-таки взял, но при этом так осторожно, воровски подходил, что мне стало жаль его. Я вернул его в вольер и больше никогда ни над какой птицей подобных опытов не проделывал. Я понял одно: любая птица хороша такой, какая она есть, а не такой, какой её может сделать человек.
Прошло три года, но до сих пор дубонос относится ко мне с недоверием. Подхожу к вольеру — он улетает под потолок. Жена подойдёт: где сидел, там и сидит. Потерять доверие легко, а вернуть его трудно.
Ранней весной отправился я в соседний район за клюквой. В селе взял проводника и договорился с шофёром. От села до клюквенных мест было около восемнадцати километров. Неожиданно нас резко подбросило и машина заглохла. В лесу пахло снегом и прелью. Пока шофёр искал поломку, мы слушали тайгу. Тихо-тихо до звона в ушах…
— Тэк-тэк-тэк, — послышался в стороне негромкий деревянный стук.
— Тише, — прошептал проводник, — глухарь токует.
В моей жизни это была первая песня глухаря, о которой я много читал и слышал.
«Тэк-тэк-тэк». Пауза. Вновь: «Тэк-тэк-тэк»… Темп стука ускорялся, переходя в дробь, после которой в лесу раздался странный звук: не то скрежет, не то скрип и… тишина. Потом снова: «Тэк-тэк-тэк». И всё повторилось.
— Бба-ббах! — внезапно резко и громко трахнуло в той стороне, где токовал глухарь.
— Аа-а-ах! — испуганно вскрикнуло предрассветное эхо…
…Послышался хруст веток, скрипучий звон ледяной корки, шуршание снега — и перед нами появился с ружьём за плечами, с сияющей улыбкой и с чем-то чёрным, пушистым в руке… наш шофёр.
— Видали! Килограммов десять! Слышали бы вы, как он пел! — возбуждённо затараторил он.
— Так это ты убил его? — зло спросил проводник.
— Ты что, дядя Иван? Я же… — он не договорил, удивлённо посмотрев на нас, и небрежно бросил в кабину убитого глухаря.
Я глянул на птицу. Чёрные, с зеленоватым отливом перья были измяты и облеплены красным от крови снегом. Трудно было узнать в ней пернатого исполина наших лесов. И всё-таки это она несколько минут назад пела свою странную песню. Песню весны и рассвета.
