Не нарушая строя, колонна пересекла тракт, глубокий кювет и, достигнув воды, рассыпалась вокруг мамаши.
Мы, с шофёром встречной машины, любовались этой дружной семейкой до тех пор, пока сигналы позади стоящих машин не вернули нас к действительности.
Поехал я с рабочими одного предприятия за клюквой. Дорогой кто спал, кто, как я, смотрел по сторонам, а охотники высматривали глухаря или тетерева, которых, судя по их рассказам, в этих краях водилось видимо-невидимо.
Выстрел прогремел неожиданно. Прокатившееся глухое эхо утонуло где-то в болоте. Машина остановилась, и все с интересом следили за охотником, возвратившимся назад, за трофеем.
Молодёжь с шумом и смехом соскочила с кузова и побежала смотреть добычу. Пошёл и я. Распластав крылья по траве, лежала небольшая пепельно-серая с поперечными полосками и пестринами сова. Такой я раньше не видел. Обычно они буро-чёрные, а эта — чёрно-сизая. Но больше всего меня поразил её по-человечески осмысленный взгляд. В нём как будто застыл страх, но в то же время он был и удивлённо-вопросительный. Он как будто спрашивал у меня со страхом: «За что?»
Пока я фотографировал, осматривал и усаживал раненую сову на дерево, молодые люди восхищались ловкостью и меткостью охотника. Ни один из них не возмутился, не задал ему вопроса, написанного в глазах совы: «За что?».
«А в самом деле, за что? — подумал я. — За ту неоценимую пользу, которую совы приносят людям, уничтожая мышей на полях?»
Однажды зимой звонят мне по телефону знакомые ребята: «Дядя Гриша, мы поймали какую-то птицу с перебитым крылом. Похожа на снегириху, только крупнее. Нос большой. Кусается больно-пребольно. Мы её сейчас принесём».
Так у меня появился дубонос. В первый же день он позволял брать себя в руки, раскрывал мощный тёмно-синий с чёрным кончиком клюв, но не клевался. Через неделю крыло срослось, и я посадил его в вольер.
Птицы, уважая дубоноса за величину и массивный клюв, беспрекословно уступали ему во всём. Выбранное им для ночлега место иногда занимал щегол. Дубонос в этом случае садился на веточку ниже, угрожающе щелкал клювом, и щегол, пострекотав, вынужден был уступить облюбованное местечко.
На лакомство дубонос не набрасывался, как другие, а пристально рассматривал его то левым, то правым глазом, после чего подходил, не теряя достоинства, и приступал к завтраку, обеду или ужину. Если в это время кто-то опережал его, то достаточно было щёлкнуть клювом, и место у еды свободно. И всё-таки за всё время пребывания в вольере он не обидел ни одной пичуги.
