Время шло. Казалось, миновала вечность, а аккуратный мужчина так и не оторвал взора от бумаг. Матвей устал созерцать скупую обстановку кабинета, устал слышать шуршание листов, которое начинало сводить с ума. «Будь ты проклят. Хорош меня мариновать», – выругался про себя Матвей, недовольно глядя на открытую папку, словно именно она стала виновницей проволочки.
Наконец, папка всё же водрузилась на кипу других «дел», и мужчина уставился на Матвея – вот теперь-то стало по-настоящему страшно. Взгляд прожигал насквозь. Взгляд не конторского служащего – взгляд жандарма, как есть: механический, невыразительный, пустой. Поговаривали, у жандармов нет души. Басни, конечно, но сейчас Матвей готов был поклясться, что это так. «Умеет же жути навести! – поёжился он. – Читает тебя, как бумажку, сволочь».
Матвей старался не думать, но мысли предательски суетились в голове. Жандарм нажал кнопку на магнитофоне, неторопливо завертелись бобины.
– Ротмистр Иванов, – представился жандарм. – Сейчас я задам несколько вопросов. В твоих интересах быть предельно честным, – и не дав собеседнику осмыслить сказанное, он продолжил:
– Полное имя?
Матвей хотел отвечать твёрдо и уверенно, но на первых же словах голос задрожал:
– Матвей Миронович Цуркану.
На ладонях выступила испарина.
– Год рождения.
– Тридцать первый… Э… Тысяча девятьсот тридцать первый.
– Хорошо.
Матвей не знал, куда деть взгляд: то смотрел на нос ротмистра, то – на ручку, что неустанно крутилась меж пальцев правой руки жандарма, то на магнитную плёнку, где фиксировалось каждое слово.
– Эмигрант? – продолжал ротмистр.
– Нет, ваше высокоблагородие, я тут с рождения. Отец переехал из Валахии по молодости, после войны – с тех пор и живём.
– Хорошо… Женат? Дети?
– Нет. Померла супруга восемь лет назад. Детей не было.
– Родители?
– Тоже померли, ваше высокоблагородие.
– Причина смерти?
«Вот же гад, зачем спрашивает? Знает же. Они все всё знают, но спрашивают и спрашивают!» – судорожно вертелась мысль назойливой мухой, которую никак не получалось отогнать.
Матвей вспомнил отца. Последний раз видел его, будучи десятилетним пацаном. Лик родителя почти стёрся из памяти, и остался лишь смутный образ, постепенно растворяющийся в тумане лет – чистый, светлый, как солнечный день, которые выпадали раз в год по обещанию. Но этот образ оказался опорочен и растоптан: всю жизнь Матвею приходилось стыдиться отца, не упоминать лишний раз на людях, опускать глаза, когда жандармы или полицаи задавали о нём вопросы. И бояться… «Не думать, – напомнил себе Матвей и ужаснулся. – А если поймёт, что я стараюсь не думать, и решит, будто что-то скрываю?»
