Вышел в прихожую и набросил осеннюю форменную куртку, надел шапку – ночами уже прохладно, как-никак. На кухне заиграл телефон, что остался на столе рядом с увядающими хризантемами. Павел про него совсем забыл. Да и плевать. Кто бы ни звонил – не важно. Ничего важного тут больше не было. Открыл дверь.
Некоторое время он ничего не мог понять – думал, мерещится. Площадка перед дверью была завалена кусками отбитой штукатурки и припорошена толстым слоем пыли. Какое-то сломанное кресло у перил. Да и перила погнуты. Свет не горел ни на верхнем, ни на нижних этажах, только лампочка в прихожей за спиной освещала царящую здесь разруху. Дверь напротив – выбита, за ней – кромешная тьма. Казалось, тут уже лет двадцать никто не жил.
Павел недоумевал: перед ним был не его подъезд. Всякое пришлось повидать на своём веку, такую чертовщину – никогда. Собравшись с мыслями, он шагнул через порог. Под тяжёлым берцем хрустнули мелкие камешки. Ещё шаг. Лестница, стены, окна – всё не такое. Да это же другой дом! Павел замер – словно столбняк хватил.
Подумал: надо вернуться, взять фонарь, травмат и хорошенько осмотреться, прежде, чем делать выводы.
Но свет за спиной погас…
Смена закончилась, и Матвей собирался домой. В раздевалке сегодня было особенно шумно: вопреки обычаю люди не спешили расходиться, они сгрудились серо-коричневой толпой в узком пространстве между шкафчиками и гудели, словно рой пчёл. Кафельный пол, избитый сотнями ног, скрежетал и лязгал поломанной плиткой. В воздухе стояла едкая до тошноты вонь рабочих тел и ботинок.
Матвею хотелось поскорее уйти отсюда: слишком беспокойно было вокруг, но пока переодевался, волей-неволей заслушался, о чём толкуют товарищи по цеху.
– Сколько это будет продолжаться? – зычным басом горланил молодой широкоплечий фрезеровщик Жора Семёнов, вокруг которого, собственно, и сгрудились остальные. – Нас полгода назад допрашивали, два месяца назад допрашивали и опять допрашивают! А как вам обыск сегодняшний? Они просто приходят и копаются в наших вещах, сколько заблагорассудится. Мы в каталажке что ли, товарищи, или на каторге?
– Верно, как на каторге, – крикнул кто-то из толпы, – я сегодня тринадцать часов отработал. Думаете, мне всё оплатят? Да хрен! Работай бесплатно, а тебя ещё и шмонать будут!
– Ага, даром заставляют ишачить, – поддержал другой, – раб, что ли, я им?
– Именно, мужики, сверхурочные давно не выплачивают, – прокричал пронзительно Васька Прыщ, бойкий, тщедушный токарь с чахоточного вида лицом. – Вот на прошлой неделе ходили мы, значит, с товарищами разбираться к бухгалтерам. Почему у нас, значит, у кого двести девяносто часов за месяц, у кого триста почти, а заплатили за двести пятьдесят. И что говорят, думаете? А говорят: не учтено у них, с начальником цеха разбирайтесь. Ну мы к Артамонову. Так мол и так, что за парашу гонят? А он беспределить начал, говорит: всё, что должно, выплачено, а кто не согласен, тот, мол, бунтарь и провокатор. Говорит, охрану позовёт, коль ещё раз сунемся. А если, значит, опять в районный суд попрёмся, выгонит всех к чертям с завода. Куда это годится, мужики? Совсем нас за людей не считают.
