В то время люди понимали нужды других, или лучше сказать, были готовы понять боль ближнего. Понять и посочувствовать. Тогда страна была совсем другой. И почему инвалид войны поет заунывную песню зэков, а не радостный марш, ни для кого не было большим секретом. Почти у каждого из них кто-то был в лагерях.
«Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый, – проникновенно выводил пехотинец. – Как шли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы». Где-то в середине песни к слушавшим присоединилась и знакомая уже нам женщина из «Маруси». Взволнованная и бледная, она с трудом переводила дыхание от бега. Не мелодия, не слова, которые ей были хорошо знакомы, заставили ее прибежать сюда, а голос исполнителя. Едва она услышала его, как все в душе оборвалось, а ноги уже сами несли ее к нему. Захватив пальцы рук зубами, чтобы тут же не разрыдаться, она не сводила с инвалида широко раскрытых глаз. И если бы кто заглянул в эти глаза, увидел бы, как вдруг смешалась в них глубоко затаенная скорбь с ни с чем не сравнимой радостью. Но то ли поверить в реальность видения она еще не могла, то ли боялась спугнуть это видение, – ведь сколько лет он вот так являлся ей во сне и неизменно исчезал, – только продолжала она стоять, как изваяние. Это был ее муж, сгинувший в лагерях восемь лет назад. И она, только-только освободившаяся из тех же мест, не могла поверить в такое внезапно свалившееся на нее счастье. Ведь если даже он был жив, то он должен был сидеть еще два года. «Десять лет без права переписки» – таков был приговор тройки...
«Стоял впереди Магадан, столица колымского края».
Песня рвала душу своей неизбывной грустью, жаловалась на горечь и пустоту ни за что, ни про что загубленной жизни. И такая была в ней щемящая, безысходная тоска, что невольные слушатели не могли сдержать слез.
«Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь».
Последние слова отзывались особой болью, потому что нельзя прочитать письмо, не отправленное адресату. «Без права переписки»... Вето. Могильный холод.
Мрак неизвестности. Никто ничего не должен знать.
И все они очнулись, лишь когда затих последний аккорд и солдат, сняв гармошку с плеча, поставил ее у ноги.
– Сережа! – надрывно выкрикнула та женщина и кинулась к нему, но вдруг остановилась во внезапно охватившем сомнении. Солдат вопросительно и как-то беспомощно-жалобно смотрел на нее: он не узнавал ее. А может быть, не хочет узнавать? В одну секунду в голове промелькнули десятки растиражированных по городам и весям историй: вернувшиеся с фронта не ворачиваются в семьи. Привозят с собой боевых подруг. Но во взгляде ее мужа было что-то другое: он явно силился вспомнить ее – и не мог.
