Моряк так заскрипел зубами, что аксакал не на шутку испугался.
– Не надо расход, зачем расход? – забормотал он. – Не надо друг другом истреблять. – И постарался увести матроса от взбудоражившей его темы: – Ты сам Берлин был?
– Не-е, мы с другом в Чехословакии отвоевались. Вот это – он показал на ноги, – за два месяца до победы было. Потом по госпиталям. А у тебя, отец, был кто на фронте?
Спросил и тут же пожалел. У старика на глаза навернулись слезы.
– Два сын там остался, – неопределенно махнул он куда-то рукой. – Старший сын похоронка приходил, потом младший – он такой, как ты, моряк был – тоже погибал. Никто не приходил назад. Я как тебя видел, сразу сын вспоминал. Такой же молодой.
– Оба погибли, значит, – вздохнул Жора. – А служил он где? Воевал, то есть?
– Там, Балтийский море, Ленинград, – неопределенно махнул рукой аксакал и сам перевел тяжкий для себя разговор: – Ты бери арбуз, вот дыня бери.
– А я на Черном море служил, – сказал Жора. – Потом нас в морскую пехоту кинули. Слыхал про такую?
– Слыхал-слыхал, – улыбнулся, даже обрадовался, старик. – Сын тоже писал такой пехота воевал. На этой, как его, – наморщил он лоб, – на сухом.
– На суше, – подсказал Жора.
– Во-во. Ты приходи ко мне, мало-мало расскажи, а?
Тут меня все знает. Скажешь: «Баймухан где живет?» Сразу говорят: «Вон там».
– Приду, если не уеду, – пообещал моряк и расплылся в улыбке: – А-а, вот и наш посыльный. Ну, наконец-то. Все жаксы? В ажуре? Ай, молодец, большой рахмет тебе, бала! – И приложил руку к груди: – Улькен рахмет, аксакал. Хороший ты человек, добрый и славный.
Сунув пару четушек под фланельку, он заспешил назад к вокзалу.
–*–*–*–
Едва за Жорой закрылась входная дверь, как к бывшим соперникам подбежал лейтенант, сопровождавший артиллериста в пути:
– Коля, идем скорее. Я выхлопотал места на скорый; это ж мы почти на сутки опередим время, представляешь! Давай!
Николай беспомощно посмотрел на Сергея, и оба, не сговариваясь, развели руками: дескать, ничего не попишешь, отметим в другой раз.
– Я провожу, – вызвался Сергей и вышел с ними на перрон. Тут же подошел «скорый», и через две минуты Сергей уже махал им вслед рукой.
Возвращаться в здание он не стал: здесь, на перроне, было свежо и после ухода поезда стало непривычно тихо, в противовес шуму в зале ожидания. Сложив костыли у стены, он и сам прислонился к ней спиной и стал тихонько наигрывать на гармошке. Потом, как это часто с ним случалось в последнее время, он полностью отрешился от мира и стал напевать. Совсем недавно он услышал эту песню от такого же, как и он, инвалида; только был тот в гражданском и клянчил милостыню по вагонам. И она запала ему в душу. Было в ней что-то такое, что бередило его сознание: ему даже казалось, что слова ее имеют отношение к его жизни. Но какое – этого сказать не мог. Песня была из репертуара зэков, а мелодия грустной, даже тягостной. Люди невольно останавливались, внимательно и с некоторым удивлением рассматривали солдата-калеку, а не увидев обязательной в данной ситуации емкости для сбора денег, задерживались, чтобы дослушать до конца. Он не просил милостыни, просто изливал в песне душу.
