– Сам встану. Отдохну недолго и уеду потиху, чтобы никого не потревожить. Может, распогодится к утру-то.
– Может быть. Ну, как знаешь. Хочешь совет, Антон? Бесплатный.
– Скажи.
– Валюту припрячь до поры, а эти деньги вместе с подводой и товаром – прямехонько в ревком.
– Чи-иво-о? – физиономия Антона вытянулась в недоумении.
– В ре-евком, – также нараспев повторил Владлен.
– В Херсоне красные его уже восстановили, значит, и во всем уезде восстановят. Что ты им там наплетешь, меня не касается; как и не мне тебя учить, что плести. Но это – стопроцентный шанс, что оставят в покое. А может, даже и наградят, если скажешь, что отбил у деникинцев. Партизанил, мол, вот и выгорело дело. Кто проверит, партизан ли ты на самом деле или нет, если их по всей округе сейчас пруд пруди. А красные нынче моду завели награждать кого ни попадя. Вот под шумок-то и проскочишь. Так что дерзай!
Как ни был туп Бузыкин, но такому совету несказанно обрадовался:
– Вот за это благодарю, Влад. Сам бы я до этого не додумался, а глядишь, и придется воспользоваться советом. Отплачу, если когда еще придется встретиться, а нет – не поминай лихом.
– Да, Антон, это не от нас зависит. Бывай. Лампу сам загасишь.
Полуяровский раздвинул шторы на дверях и скрылся в горнице. Вскоре оттуда уже раздалось его шумное ровное дыхание.
–*–*–*–
Чуть обождав, Бузыкин, поминутно поглядывая на шторы, рассовал иностранные деньги теперь уже под подклад полушубка и, убедившись, что они не прощупываются, облегченно вздохнул. Ассигнации же рассовал по карманам: правду говорит художник, лучше сдать их властям. Глядишь, и хоть какое-то расположение к себе заимеешь. Правда и то, что обождать надо с цацками. Но это только пока. Придет и для них время. А сейчас бы спокойствие душе найти. Так он убеждает себя и сам же себе не верит: запали в душу часы, так и стоят перед глазами. Ах, как же хочется их иметь – спасу нет! Он подошел к окну, взял со стены лампу, убавил и задул чуть пилигающий фитилек. За окном хоть и перестало завывать и вьюжить, но была все та же непроглядная ночь. На ощупь добравшись до топчана, он как был, так и улегся на него, не снимая верхней одежды. Да еще и с головой укрылся тем же полушубком, а не легким одеялом, которым была застлана постель: так-то оно и теплее, и надежнее. Сон вроде и валил его с ног, но едва закрыл глаза, как тут же и возникла перед мысленным взором та красивая, золотом по золоту инкрустированная крышка часов, и уже не шла она более из головы. Заворочался-завздыхал Антон, все сильнее и сильнее обволакивает душу страсть и удушает, словно повилика, опутавшая стебель цветка; и вот уже осязаемо, как наяву, ощущает он часы в своих руках. А руки те уже сами собой нащупали в кармане полушубка уздечку, и складывается та уздечка удавкой. «Ну, Антон, решайся, – нашептывает чей-то голос. – Всех делов-то теперь, что накинуть да не отпустить; с сонным-то справиться проще пареной репы. А там на коняжку – и ищи ветра в поле. Ну! В кои-то веки еще представится такой шанс!» Он знает этот голос. Он даже знает обладателя этого голоса. Иногда этот тип является ему – и не только во сне. Бывает, стоит только закрыть глаза, и он тут как тут. Это что-то аморфное, киселеобразное, ни лица, ни фигуры не разобрать, а голос четкий, так и вкрадывается в душу, неволит и подгребает ее под себя. И сейчас Антон понимает, что это безумие, а нет силы противиться.
