И хоть он все это уже знал, но увиденное воочию потрясло его до глубины души. Ком горечи, жалости и сострадания подкатил к горлу и не давал говорить. Да и как, с чего начать разговор? Кажется, сейчас любая весть может стоить ей жизни. Но и молчать дальше нельзя: глаза Ксении уже наполнились слезами. Не в силах вымолвить ни слова, Федор выложил перед ней фотографию ее сына. В душе он молился, чтобы неминуемые эмоции не вызвали шока и не навредили этому субтильному созданию.
Поскольку движения рук ее были ограничены, Дуня взяла фотографию и поднесла к лицу Ксении. А уже через мгновение та, инстинктивно выкинув руку, сама ухватила фотку и жадно впилась в нее глазами. Прошли какие-то секунды, показавшиеся Лукину томительно долгими, и вот лицо ее перекосила мучительная боль.
Замотав головой, она натужно замычала, в горле ее послышался странный клекот, словно там булькала кипящая вода, и неожиданно изнутри, из самых, наверное, глубин души вырвался сначала стон, потом явственный пронзительный вскрик: «Жо-оржик! Мой...» Прижав фотографию к губам, Ксения резко вскочила на ноги, но тут же от физической боли, пронзившей все тело, конвульсивно дернулась и без сознания упала на руки Дуни, которая и сама была близка к обмороку. Ошеломленная, она взглянула на Лукина, словно спрашивая, не почудился ли ей вскрик Ксении. Нет, не почудился.
Об этом свидетельствовал его не менее ошеломленный вид. Осторожно, будто некую хрупкую вещь, отнесли они ее на кровать и взволнованно переглянулись.
– Это не припадок, – прошептала Дуня, – потому что она сразу затихла. Я в этом уже кое-что смыслю.
– И встала подле койки на колени, обливаясь слезами и повторяя лишь одну фразу: – Господи, Ты открыл ей уста, только бы больше она не замолчала.
Лукин неловко топтался рядом, пытаясь скрыть охватившее его возбуждение. Он хотел ... и не мог встать на колени. То, что легко давалось ему в одиночестве и стало как бы обязательным атрибутом его молитв, не удавалось сделать при людях. Вот даже при одном-единственном свидетеле. Будто стыдит его кто-то, что, мол, мужик ты или размазня? Может, мол, еще и разревешься? И корит, и корит без устали. Но он уже знал, кто противится этому его желанию и, стараясь пересилить себя, начал тихо поддакивать Дуне: «Да, так, Господи, так». И даже это давалось сначала с трудом, будто клейстером связывало язык, но с каждым словом что-то высвобождалось у него внутри, душа обретала умиротворение, и незаметно молитва его полилась легко и благостно. Так же незаметно для себя Лукин очутился на коленях и уже вместе с Дуней славил Бога. А когда завершили молиться и оба встали, он вдруг перехватил доверчивый и благодарный, без тени удивления взгляд Дуни. Она поверила ему. И тогда он понял, что своим открытым свидетельством перед Богом только что победил самого себя, свое собственное «я», которым так ловко манипулирует сатана. И еще то, что без Христа такая победа была бы просто невозможна.
