которые в лучшем случае передали бы обоих тем же чекистам, но уже как собственный их трофей. И ни о каком с ней торге тогда бы не было речи. Ну, а в худшем случае – понятно, что. А так: князь поехал осваивать лесные просторы далекой Сибири, а «княгиня» – в Москву. Ни дать ни взять возвращение блудной дочери к не менее блудному папаше. Что там говорить: умел ценить Натан Френкель в людях изворотливость, ой, как умел. Ну, а ей этого качества было не занимать.
Обо всем этом Лукин знал, потому и не последовал совету Арсения обратиться за помощью в секретариат Френкеля. Слишком дорого может обойтись такое обращение. С другой стороны, его не оставляло желание довести до конца поиски матери матроса. Уж больно близко к сердцу он воспринял его судьбу, да и Вере обещал сделать все, что в его силах. И вроде бы уже и выполнил обещание: узнает теперь Георгий, кто он есть на самом деле, – чего ж еще? Ну, может быть, найдет еще могилу Ксении, но что это даст? Будет ли это Георгию во благо? А если, наоборот, только больше разбередит душевную рану. Инвалиду это надо? И так, и эдак увещевал себя Федор, а душа не на месте: нет, надо все же найти могилку. Он еще в поезде поймал себя на мысли, что думает теперь только о том пособнике Бузыкина, который должен был похоронить Ксению. Стоя в коридоре вагона, он прикидывал, сколько времени займет новый запрос в Херсон, и если потребуется, то поездка туда, и наблюдал за проносившейся за окном сиротливой стылостью зимнего пейзажа. Вот чуть помедленнее, будто для того, чтобы лучше рассмотреть, проехали какую-то совершенно безлюдную, без единого дымка над трубой деревеньку с покосившимися, как на подбор, заплотами и почерневшими стенами приземистых хат под заснеженными крышами. Брошенная, никому не нужная деревня. Сколько их осиротила война? Да и война ли только? Лукин определенно знал, что нет: не столько над этим потрудилась она, сколько сами люди, планомерно истреблявшие свой народ целыми деревнями и загонявшие людей в лагеря задолго до мирового пожара. К тем людям в форме принадлежал и он. Потому-то так тоскливо, даже тошно стало от неприкаянности бытия. Тошно и ... душно. Майор освободил ворот гимнастерки. «Господи, хоть бы этот Припасенко остался жив или отыскался кто из его родственников, – прошептал он в пустоту вагона. – Авось, да слышали они что-то от него. Не может же человек держать в себе такое всю жизнь. – И вдруг затаился от промелькнувшей, как молния, шальной догадки, будто подсказанной кем-то: – А что, если Ксения жива?»
