Что ж, у них были деньги, пан Тадеуш взял еще в долг у знакомых, наскреб по родне, и появился у них свой, как говорила Мария, цветочный угол — пыльный, тесный закуток под лестницей в гостинице. Отчистили, отмыли, покрасили, и среди лилий, нарциссов, гиацинтов, гладиолусов Мария впитывала польский язык и польскую разворотливость: чуть свет мчалась на вокзал за цветами, до поздних огней торговала, не уставая по сто раз на дню простодушно восхищаться какой-нибудь орхидеей: «Вы когда-нибудь встречали такую красавицу!» — покупатели уже знали, что этот возглас — излюбленный рекламный прием пани Марии. И, конечно же, с усердием вникала в тонкую науку перевязи: какой бант, какую спираль, какую загогулину из ленты, тесьмы, греческого серпантина приспособить к букету, увить его, пронзить, укротить его яркость и пышность.
Он удивлялся ее жадной переимчивости: вот она уже и руку для поцелуя подает, как истая полька; вот уже шляпки, сумочки, туфли подбирает и носит с варшавской броскостью и шиком; вот уже в ход пошли причудливо изящные брошки, розочки, веточки, ибо Мария быстро поняла: тучность, неуклюжесть форм, излишнюю тщедушность, иные скудости и изъяны фигуры полька немедленно превратит в свои достоинства какой-нибудь блесткой, искрой, игрой воображения и вкуса.
Пришла однажды возбужденная, с пылающими щеками, с горящими глазами — дома сразу стало тесно от ее нервного, нестихающего возбуждения (ни есть, ни пить, ни присесть не хотела, а все ходила, переставляла стулья, бесцельно тормошила Пшешека). Наконец несколько утихла.
— Учти! Час назад я надавала пощечин одному негодяю!
— Какому негодяю?!
— Такому.
— А что значит: учти?
— А то! Значит, запомни, значит, знай!
Оказывается, зачастил в ее магазин один, по словам Марии, сморщенный и гнилозубый тип. Выберет безлюдное время и с улыбочкой, полушепотом обязательно какую-нибудь гадость скажет: «Ах ты, нищенка советская! Как ты смеешь прикасаться к польским цветам!» Или: «Берегись, гражданка Маруся. Узнают Советы, что ты торговкой стала, лишат подданства. Впрочем, немногого оно и стоит. Не расстраивайся».
Мария спрятала среди корзин с цветами Ханку, подругу и помощницу, и, когда пан гнилозубый снова начал с тихими улыбочками выговаривать гадости, тогда Мария и припечатала ему — с левой, с правой, да в полный замах, а тут и Ханка из-за корзин выскочила: «Мерзавец! Пся крев! Тюрьма по тебе плачет. Я все слышала! На любом суде докажу, какой ты вонючий националист!»
