Гнилозубого как ветром сдуло.
Орхидеи и розы потеснились вскоре в жизни Марии — появилась Вера — «моя деточка, моя свечечка» — так приговаривала Мария, укачивая, успокаивая, утешая дочку. За цветами ездил теперь пан Тадеуш, в магазине управлялась Ханка, но совершалось это круговерчение как бы попутно, лишь удерживая прежний накат, а главное дело, главные хлопоты окружали Верочкину колыбель — как ест, как спит, отчего так лобик морщит во сне? Даже Пшешек подолгу стоял у зыбки, задумчиво рассматривая кричащего, пускающего пузыри человечка. Росла Верка, разгоралась свечечка — вдруг обжигал пана Тадеуша молниеносный страх за этот ясный, но еще слабый огонек — как легко его задуть и как же найти незамедлительное, любую беду отводящее средство, как заслонить эту беззубо радостную деточку от неизвестных, могущих не быть, но таких страшных гроз.
Но не разгорелась свечечка, задуло ее теплым весенним ветром — такая жестокая простуда напала на Верку, что ни врачебное многолюдье в их квартире, ни бессонные заклинания почерневшей Марии: «Не угасай, не угасай», — ни матерь божья, перед которой часами простаивал пан Тадеуш, не спасли Верку.
После кладбища Мария замолчала. Замолчала каменно, зло, уперевшись глазами в землю. Сама убрала в сундук игрушки, ползунки, одеяльца, ленты, сафьяновые — до слез крохотные — сапожки. Молчала либо у окна, либо во дворе, прислонившись к дереву, а рядом молчал, вздыхая, Пшешек. Он не отходил от хозяйки, и время от времени его узкая желтая холка нервно дергалась.
Пан Тадеуш работал только днем, чтобы вечерами быть с Марией. Уговаривал вернуться к цветам — она опускала голову, не желая слышать о магазине; включал телевизор, она тотчас же выключала, пробовал читать вслух детективы — она уходила на кухню. Она похудела до голубоватой, ангельской прозрачности. Пан Тадеуш смотрел на ее истончившееся, ставшее детским запястье и готов был плакать.
И вот она сказала: «Поеду к маме». Он спросил: «Когда ждать?» «Двадцать пятого», — боже мой, она же отвечала не думая, могла назвать другой день, другой год, а он ее ждет! Надо было следом за ней! Она же уезжала совсем, как он не понял! И стояла, понурившись, и глаз тусклых не прятала — это уже не горе было. Это безразличие. Она не хотела жить там, где не стало ее ребенка. Конечно, навсегда! Мария, неужели ты так решила?! Мария, но это ведь и мое горе! Не можешь же ты его все взять себе. Это наше горе. Раз мы нашли друг друга, мы вместе должны справиться с нашим горем!
