… а когда оторвался от рисунка — легкого, летящего, совершенного-в-незавершенности — долго смотрел, словно боялся поверить своим глазам, и внезапно жгучая радость захлестнула его — оказывается, он ничего не забыл, руки, пять столетий державшие меч, не отвыкли от резца, он все помнил!..
Он был — дома.
И что-то дрогнуло слева в груди — знакомо, так знакомо, легкий холодок — еще не замысел, предчувствие его…
— Это будет… — шепотом, чтобы не спугнуть, — чаша. Чаша, — повторил, не замечая, что говорит на древнем языке Севера — эл-эстъэ коирэ-Сайэ…
* * *
Сотни лет не знал он труда столь радостного, столь вдохновенного; и когда на утро третьего дня дверь мастерской растворилась — обернулся, и не успев еще против солнца разглядеть того, кто появился на пороге, проговорил счастливо и светло:
— Тарно айанто, мэй арантайне эл-коирэ Сайэ…
И — осекся. Вошедший был не в черном, как ему показалось в первое мгновение — в золотисто-коричневом и темно-синем. И волосы, перехваченные не привычным кожаным ремешком — легким серебряным обручем, не иссиня-черные — пепельные, отливают на солнце серебром.
— Как же так, Мастер?.. — медленно, как истаивает туманная дымка, исчезла — истаяла улыбка, ушла радость.
Как же так…
Медленно, медленно поставил он золотистую солнечную чашу на край стола.
— Ранэн, я не понял твоих слов — прости…
— Я… — глухо проговорил странник, — я сделал, кармо… сделал эту чашу… чашу Солнца… и… радости.
Миг — и он уже на пороге.
— Постой!..
Он не обернулся.
Келебримбор не успел надолго задуматься над непонятными словами на неведомом языке, которые произнес странник: осторожно, медленно подошел к столу, не отрывая взгляда от чаши, затаив дыхание, взял ее в руки — металл был теплым, живым, свет дробился в пластинках золотистого берилла, переплетенного легким светлым кружевом, словно стекло витража, солнечными бликами пробегал по внутренней стороне стенок, и росинки дрожали на стеблях неведомых трав, на лепестках цветов…
Артано…
Кажется, он произнес это вслух — восхищенным шепотом, с каким-то благоговением скользя кончиками пальцев по кованому — живому металлу.
Что он сказал?
Чаша радости. Чаша Солнца.
Так же тихо и медленно Келебримбор вышел наружу, под потоки солнечного света, и тихо проговорил:
— Смотрите…
* * *
…Здесь тихи и медленны воды Гландуин, и серебряные ивы склоняются над заводью. Так тихо-тихо, что можно обмануться — можно снова поверить, что ты — дома, что не было сотен лет одиночества, что — вот сейчас, через миг всего — подойдет к тебе — высокий, темноволосый и ясноглазый и тихо окликнет — то ли мыслью, то ли шепотом, похожим на пение ветра в тростниках:
