И шелест юбок, звон хрусталя — всё слишком, слишком уж по-людски.
Забыли волки леса-поля. Фенрир во мраке от злой тоски лишь рвет и мечет, клянет луну. Да ждет, когда же пробьет тот час, что повстречает в своем плену холодный отблеск бесстрашных глаз.
Пророчеств много. Его — одно. Девчонка самых простых кровей пойдет по следу за ним, на дно, накажет серых его детей. Несет погибель багровый цвет — потертый плащик и капюшон, заряжен старенький арбалет…
А мир шагает в рассвет сквозь сон.
Луна тускнеющий щурит глаз, похожа стала на бледный блин.
Гуляют волки в последний раз — погасли свечи, потух камин и вьется горький и сизый дым от мягких темных еловых лап…
Бежит Фенрира последний сын — он ранен, голоден, он ослаб. А с юга дышит-идет след в след девчонка самых простых кровей. За нею вьется багровый свет и время, словно назло, быстрей бежит к исходу, к закату дня. Туман клубится и лес застыл — кусты-коряги к себе манят, но только хватит ли волку сил? Мазурки, вальсы, еще фокстрот — ослабить силу зверей смогли. В достатке жили за годом год — отца забыли.
И сын скулит, взывает к небу, к седой луне, что на рассвете ушла за лес. Но нет ответа и лишь на дне Фенрир смеется — лукавый бес.
Возмездий много. Его — одно. Девчонка волка нагонит и отправит к братьям своим на дно, падет последний из их семьи…
Болт арбалетный порвет туман. Закат окрасится в алый цвет. И тень на тонкий дрожащий стан ложится тихо.
Девчонки нет…
За ночью следом крадется день, туман в оврагах седой дрожит. И только серая волчья тень смеется сипло. В рассвет бежит.
В мир подлунный тихо смотрит ночная мгла. Снежный ветер вихрем белым стучит в окно в дом сто тридцать пять, что выгорел весь, дотла, и теперь в глазницах-окнах всегда темно.
Лабиринт из улиц тих и, конечно, пуст, и давно разбит у дома слепой фонарь. На ветру дрожит устало замерзший куст — не жалеет, не лелеет его январь. Этот год для дома, право, сложнее всех. Черепицы с каждой ночью редеет гладь, в штукатурке пара новых еще прорех, да мышей вдвойне приличнее стала рать. Каждой ночью шорох — это грызут полы. Как у трупа черви жадно едят глаза, так у дома мыши в ночь, под покровом мглы выедают, гложут брошенные леса и паркет, что был когда-то, поди, натёрт. Догрызают шторы, тлеющие года.
Местный люд уверен — в доме закопан черт, это он ревёт и просится в «никуда» по ночам под песню ветра и шорох тьмы. Помнят, знают люди — много годков назад здесь пылал нещадно черный пожар чумы, не щадя жильцов. И стар погорел и млад.
