— Болотников — чернь, но родовитых и именитых жалуй, а кто из бояр да князей-перемётов с повинной воротятся, тех милуй.
— Аль я враг им? Никому нет веры, владыка, будто все против меня.
— Без веры льзя ли жить, государь? Молись и уповай на Господа...
Вышел Шуйский от патриарха, недовольно покосился на боярина, дожидавшегося его. Эко разморило, спит сидя на лавке, к стене откинулся, рот открыт, бородёнка задралась. Василий боярина посохом толкнул. Тот подскочил, засуетился, помог государю шубу надеть, шапку подал. Шуйский к двери направился, а боярин следом засеменил.
Очнулся Акинфиев, и первое, что увидел, — низко нависшие над ним каменные своды и услышал тихий, успокаивающий голос архимандрита. Льняным полотенцем тот вытирал ему лицо, приговаривал:
— С того света вернулся, теперь на поправку повернуло. Скоро встанешь.
И, приподняв Артамошке голову, приложил к губам чашу с отваром. Сделал Акинфиев глоток — и пахнуло на него весенним лесом, луговыми цветами, душистой кашицей. Смутно припомнил тот день, как болезнь свалила его. В кузницу вошёл Иоасаф, что-то сказал Артамошке, но тот уже ничего не понял, потерял сознание...
Архимандрит догадался, о чём думает Акинфиев, промолвил:
— Не мудрствуя от лукавого, вспомни священную песнь Давида: «Человек подобен дуновению, дни его как уклоняющаяся тень». — Вздохнул. — Поправляйся, сын, работа ждёт тебя. Недруги сильны, и лавра по-прежнему в опасности.
На второе лето повернуло, как покинул Матвей Верёвкин Орёл. Удачное начало, слабое сопротивление воевод Шуйского сулило надежду на скорое взятие Москвы. Однако у самых стен города остановились и всю зиму простояли в Тушине.
А что весна обещает? Матвей Верёвкин догадывается, но ему не хочется согласиться, что в Новгороде Скопину-Шуйскому удастся собрать сильную рать, а из Астрахани придёт к Москве воевода Шереметев.
Матвею Верёвкину хочется надеяться, что, пока к Шуйскому придёт помощь, он вступит в Москву.
Ладная и пригожая царица Марья, стройна, белотела, не в отца, князя Буйносова-Ростовского, и не в мать, крупную, телесами не обиженную. Ан нет у Василия любви к молодой жене. Когда, случаем, зайдёт вечером к ней в опочиваленку, а она уже отдыхает, ни доброго слова ей не скажет, ни поглянет ласково. А Марья свернётся калачиком, в одеяло укутается, смотрит на Василия, ровно зверёк пуганый.
Сядет Шуйский на край кровати, повздыхает, помянув мысленно Авдотьюшку, и шаркая удалится.
Бояре шушукаются:
