Подражание Гомеру [based on a post-true story] | страница 31

Нада сидела за Фрезой, говорила ему в затылок, это ей было легче, чем в лицо. В лицо она так и такое никогда бы не сказала:

— Федя, Феденька, ведь я там смотрела на эти кости и все про нас с тобой думала. Ты князь, конунг, воин. И взял меня, потому что привык брать все, что хочешь. И живой уже не отпустишь. А? Так ведь, Федя? Тебе же далеко за пятьдесят. Или под шестьдесят? У тебя волосы седые… по всему телу… устаешь быстро от всего, скучно тебе, от всего скучно, потому что чувствуешь приближение старости. Давление втихаря меряешь, я знаю, знаю. Не умираешь пока, конечно, но к смерти все ближе… И на войну ты пошел, потому что конец близкий чуешь, по-любому пропадать, так уж веселее и злее так, чтобы не одному тебе тошно было… чтобы напоследок силой своей поиграть, телом еще не сломанным насладиться, пока еще уходящая сила твоя не ушла. И всем показать, что ты еще можешь, — и укропам, и своим, и мирным, и начальству, и мне показать, что можешь ты еще. Пожить еще можешь, покрасоваться, людей помучить, больно людям поделать, чтобы по их ответному крику и плачу убедиться, что сам ты еще есть, еще существуешь, не кончился. Но ты знаешь, что кончишься, все равно кончишься, не сегодня, так завтра. И оттого большой войны хочешь, чтоб не ты один в ней сгорел, но чтоб и солдат твоих вместе с тобой как можно больше, и врагов, и мирных. И всех, всех как можно больше. И меня вместе со всеми тащишь за собой в свою погребальную ладью. Для этого твоя война, а не для чести, не для денег, не для русского мира или что еще ты там себе придумал…

Нада замолчала. Колючий затылок командарма казался ей хмурым и безжалостным. Ей представилось, что вот сейчас «Федя» обернется, а у него и на той стороне не лицо, а такой же непробиваемый, ощетинившийся затылок. Он не обернулся.

— Отпусти меня, Феденька, отпусти меня домой, — всхлипнула она и заплакала, — я жить хочу.

Приехали, Фреза грозно ушел спать один, в баню. Переоделся в халат и свалился на диван перед телевизором. Включил что-то про войну. Он плохо засыпал, если не слышал грохот канонады или хотя бы стукотню пулеметов. Командарм был очень зол, но, зная, что гневаться на ночь так же вредно, как наедаться, решил дозлиться завтра, на свежую голову.

Багор прилег в предбаннике, не раздеваясь и положив под голову березовый веник. Когда ехали, он был за рулем и невольно слышал, что говорила Нада. «Во пилит, во пилит, — удивлялся он не столько ее словам, смысл которых не вполне понимал, сколько отсутствию реакции на них своего начальника. — Стерпел, что ли? Не может быть! Затаился, не иначе».