Все, что говорил следователь, было разумно и дельно, он сочувствовал Валентине Федоровне, понимая ее горе, и, веря в целительную силу правды, ничего не смягчал. Валентина Федоровна слушала его и время от времени тихо роняла: „нет”.
— Самое стойкое заблуждение, — говорил следователь, — это уверенность близких в том, что они знают друг друга, потому что постоянно общаются. Но постоянное общение не обостряет, а притупляет внимание и зоркость. Мы стараемся сохранить неизменным дорогой нам образ близкого человека и, если он даже очевидно меняется к худшему, упрямо не хотим этого видеть. Поэтому нередко и случается, что мать не замечает, как ее сын постепенно „сползает” к той черте, за которой начинается преступление.
Валентина Федоровна слушала следователя, и больше всего ее пугал его тон, в меру доброжелательный, рассудительный, наставнический. Так говорил человек, уверенный в своей правоте, свободный от каких бы то ни было сомнений, вразумляя и не ожидая возражений. В Валентине Федоровне вспыхивали возмущение: как он смеет, этот человек, так думать об ее Вите? Кто дал ему право обвинять ее в том, что она проглядела перерождение сына?
Валентину Федоровну охватывало отчаяние, в котором захлебывались остатки сил. Она чувствовала, что сколько бы ни говорила, следователь ее не услышит, он надежно отгорожен формулой-завесой: матери заблуждаются насчет своих сыновей, они верят в них и тогда, когда верить нельзя.
Но следователь был не вправе считать убедительным доказательством слепую веру матери в невиновность своего сына, хотя нисколько не сомневался в ее искренности.
„Мать должна знать всю правду”, — подумал следователь и сказал:
— На первом же допросе ваш сын полностью признал себя виновным.
— Нет, — тихо сказала Валентина Федоровна, — что бы Виктор ни говорил, преступления он не совершал. Не мог совершить.
— Судите сами, — все так же доброжелательно и терпеливо наставлял следователь, — преступление было совершено 11 марта вечером. И, заметьте, не в вашем, а в Дзержинском районе. Ваш сын был арестован 12 марта, как только он вернулся из школы. О преступлении, совершенном в другом районе, ваш сын никоим образом знать не мог. Не мог... если в нем не участвовал. Я спросил его — это был мой первый вопрос, — знает ли он, почему его арестовали? Мог ли невиновный ответить так, как ответил ваш сын: „Знаю, за ограбление старушки на Некрасовской”? И он, в чьей невиновности вы так уверены, рассказал об ограблении с такими деталями, какие мог знать тот, кто его совершил. Виктору была дана очная ставка с потерпевшей. Их показания полностью совпадали. Вас это не убеждает?
