‛крошить’;
втю́рить ‛всыпать; вовлечь, втравить (особ. во что-л. неприятное)’; часто
втю́риться ‛сильно влюбиться’ и белорусским соответствием
цюра́ (Носович, 694). Этимологические соображения Преображенского остались неутешительными: «Неясно. По Н. В. Горяеву (Сл., 383), к
тереть. Значение могло бы согласоваться, но в звуковом отношении затруднительно; от
тереть было бы *
тёря (ср.
тёрка) или *
торя (ср.
ото́ря при молотьбе). К
тереть у нас есть
те́рево ‛вынутая из-под терки свекловица’ и обл. кстрм.
тетеря ‛тюря’ …;
тюря,
цюра напоминает лит.
týras или
tỹrė ‛каша’. Не заимствовано ли наше
тюря из лит. (Относ. лит.
týras и нашего
терево ср.: P. Persson. Beiträge zur indogermanischen Wortforschung. Uppsala — Leipzig, 1912, 462 и д.» (Преображенский. Окончание, 31).
Нерешительные соображения Преображенского о балтийском происхождении русского слова тюря не могут быть приняты, поскольку долгое литовское ī (орфограф. y) не могло быть передано как русское у с предшествующей мягкостью (орфограф. ю)[8]. Кроме того, семантическое отожествление тюри с кашей также выглядит натяжкой.
М. Фасмер почему-то совсем не обратил внимания на балтийскую этимологию Преображенского, ошибочно приписав ему совсем другие, но тоже маловероятные сближения и указав на территориальную ограниченность слова нижегородскими и казанскими говорами со ссылкой на Даля (хотя у последнего слово дано без территориальных ограничений), а также на южновеликорусские говоры со ссылкой на РФВ. 75, 239: «Едва ли связано с тереть (Горяев, 383), но едва ли также родственно греч. τυρός м. ‛сыр’, др.-инд. tūras, авест. tūiri — ср. р. ‛створожившееся молоко’ вопреки Преображенскому (Труды I, 31)» (Vasmer III, 165, Фасмер IV, 137). Однако в указанном месте у Преображенского, как видим, содержалось совсем другое предположение.
Тем не менее в последнее время этимологические соображения о зависимости русского тюря от литовского tỹrė ‛каша’ получили вне связи с именем Преображенского широкое распространение в лингвистической литературе[9], и слово тюря стало рассматриваться без всяких оговорок в качестве литовского заимствования русского и белорусского языка.
Ю. А. Лаучюте, специально занимавшаяся сбором и выявлением (без особой, впрочем, дифференциации) балтийского вклада в славянских языках, к традиционному материалу добавила ряд новых данных: блр. цура́ и диал. (копыльск.) цю́ра, а также рус. псков. тюре́ ‛холодный суп из сухой рыбы, лука, хлеба, льняного масла’, оставив их без объяснения, которое было бы особенно желательно по поводу несколько неясной белорусской литературной формы
