— То есть вы обогнали нас? Но...
— Нет. Я ехал не по вашей дороге, а пересек горную реку... Места эти мне хорошо известны, поэтому кое-где я еду напрямик.
— Реку... — задумчиво произнес Дарий Глебович, оглядываясь и закусывая губу, как он обычно делал в задумчивости и в особо затруднительных ситуациях. — Но вы не находите, что тут что-то не сходится? Ведь мы никакой арбы не встречали. И реки, о которой вы говорите, поблизости нет...
Пушкин сдвинул плечом и позвал своего коня. Когда тот подбежал, молча начал ладить его для езды.
— Я выехал из Москвы первого мая, — вдруг совсем меняя тему, сказал он с плохо скрываемым разочарованием в собеседниках, таких непроницательных, не понимающих его. — Устал от гор. Ну их! Пора мне домой, брат...
Слышались в этих словах и признание в чем-то почти мистическом, и укор этому известному лекарю за его дотошные расспросы, была и усталость от одиночества, от полного разлада с окружающими, живущими слишком приземленными заботами, была и обида на всю разом прозу жизни, захлестнувшую мир. Уж ее-то, эту душевную муку, нетрудно было распознавать.
— Простите, если я чего-то не понял, — поклонившись поэту, сказал Дарий Глебович. — И желаю вам... счастья. Вот и Гордей тоже, — он взял сына за плечи и пододвинул к поэту.
— Экий вы, право, Дарий Глебович, — наконец сказал Пушкин примиряюще. — Какой-то очень обыкновенный. Не верите мне... А ситуация ведь простая... Смерть Грибоедова была мгновенна и прекрасна. Да разве бы я плакал, кабы не встретил его? Но время прощаться нам. Вас ждут, да и мне задерживаться не с руки.
— Берегите себя, — успел шепнуть Гордей. — Очень просим! Заклинаем!
Но Пушкин уже ничего не услышал. После своих слов он сердечно прижал к груди сначала отца, потом сына, пожелал им счастья. Вскочив на коня, умело послал его вперед и скоро растворился в жаркой дымке.
Только его платок, выроненный из рук, упал на порыжевшую траву и завис на ее острых вершинках, не доставая до земли. Гордей бережно поднял его.
— Отец...
— Это тебе Бог послал привет от гения, — улыбнулся Дарий Глебович. — Береги его, сынок. Это доказательство нашей странной встречи.
— Тут вот метка вышита, вензель... — у Гордея дрожали губы.
Он прижался к платку, затем быстро сложил его и поглубже засунул в карман куртки, для надежности застегнув его булавкой.
Дарий Глебович и Гордей возвращались к обозу в недоумении, не в силах скрывать подавленность. Подумать, что Пушкин им пригрезился, они не могла — ведь их было двое, а галлюцинации не носят массового характера. Да и платок — вещь реальная. И о Пушкине сказать, что он был не в себе, они не могли, найдя его абсолютно адекватным. Оставалось только что-то выдумывать на ходу.
